Рудник. Сибирские хроники - [2]

* * *

Тот, кто впервые видел Колыванское или Саввушкино озеро, останавливался в изумлении: точно застывшие горные замки и горные духи окружали его причудливые камни: спустились с гор духи, смеясь, заплясали у воды – да вдруг остановила их чья-то магическая рука, с тех пор, окаменев, так и стоят – точно танцуют… Илья любил эти места, любил тропинки, поднимающиеся среди острых невысоких скалистых сопок, петляющие между ними как бы для того, чтобы преследователь потерял след бегуна – а сколько бегунов укрывалось в алтайских пещерах – счету нет! – любил здешний воздух, легкий, живой, смотрящий синими глазами в твои глаза, любил ветер, приносящий иногда сухие головки сорванных бурей цветов, и, когда встретил черноволосую, зеленоглазую красавицу Лампию, показалась ему она самой владычицей этих таинственных окаменевших духов, может, своей рукою и остановившей – ради вот этой странной красоты – много веков назад их вольный танец…

– А если правду – все беды твои, Лампия, от любви, – так назавтра сказала ей мать. – Илья твой только был из горного училища – гол как сокол. И тебе ли, красавице, самой богатой невесте, было выходить за него? Осталась без приданого, половину сразу отписал старик наш Саше, и правильно. Ведь хоть и все мы русские, но бабушка-то моя была дочкой джунгарского хана, князя то есть! А он кто? Сын камнереза! Как ты могла!

Повернулась Лампия и прочь из родительского дома. Ни света, ни тепла здесь. Одни счеты да расчеты. Даже углы колючие.

Сказала, оглянувшись:

– У него отец такие вазы делал – заглядишься! Красоту жизни они мне открыли. И много книг прочитал! И живем мы в любви и полном согласии, не как вы с отцом – нос друг от друга воротите, ласкового слова вашего друг к дружке с детства я не слышала. Ты за богатство выходила, а я за любимого.

И дверью шарахнула, точно мужик.

Характерец, однако, у дочки. Своенравная, упрямая, высокомерная. А что с ней теперь сделаешь? С младенчества такая. В отца, в родного батюшку. А что живем мы с ним как кошка с собакой, верно: в меня сын мой Сашенька, ласковый да увилистый, вот и я все стараюсь, чтобы в доме не было ссор да свор, а даже запах псины кошке-чистюле противен.

Вошла в свой – да какой свой, теперь чужой – дом Лампия уже мрачнее тучи. Она и так была сурова да строга, по мнению кормилицы Анюты, хотя и пальцем никого не тронула: ни прислугу, ни детей. Сын, Сережа, очень красивый мальчик с тонким лицом, сероглазый в отца, уже учился в Барнаульской мужской гимназии, собирались на следующий год отдавать учиться и среднюю дочь, Наташу, очень добрую девочку с длинной русой косой. А маленькая Ольга еще только осваивала первые шаги на подрагивающих толстеньких ножках – и пугалась, когда Анюта выпускала ее крохотную влажную ладошку, пахнущую молоком и медом, из своей большой теплой руки.

– Лампия Никитична, а когда съезжать-то? – Анюта, в отличие от хозяев, давно мечтала перебраться из далекого рудника в город – поближе к подружкам, которые, уехав из своего Шемонаевского, служили в богатых домах барнаульской элиты горничными и кухарками. На руднике была скука жуткая для Анюты. Только вот милая малышка Олюшка и забавляла. А так – словом не с кем перемолвиться: охраняющие рудник казаки все женатые да страшные: Анюта была из староверов-«поляков», и казаков в ее семье еще с той давней-предавней поры высылки на Алтай с белорусской Ветки невзлюбили, и нелюбовь передавалась из поколения в поколение, уже потерявшая первопричину, точно иголку в стоге лет.

Не ответила Лампия. Окинула быстрым, хмурым взглядом дом: сердце дрогнуло. Все. Конец. Но засветилась свечой на черном стекле окна надежда: Илья отправил прошение с просьбой перевести его на другой рудник – может, разберется начальство? Поймет, что Маляревский казнокрад?

* * *

Отец Лампии был, прямо скажем, не беден: имел две небольшие фабрики – на одной сбивали масло, на второй пекли хлеб – и состоял в купеческой гильдии. Работники, один из которых звал его втихаря не Егорычем, а Горынычем, боялись даже его тени: суров был, хоть и не зол. И когда расчеты, которые он скрупулезно вел сам, не сходились, никогда не вникал, кто прав, кто виноват – работники или приказчик, – соберет их всех разом в один кулак, вскинет его гневно и разожмет – так они от него и сыпались, точно сор, в разные стороны, тут же разносимый ветром, но после беглого хозяйского презрительного взгляда взвихренной шелухе вослед быстро заполняли образовавшиеся пустоты другие, и снова дело шло. А род свой он вел от далекого новгородского стрельца, сына боярского Ивашки Карпова; правда, отец его, Егор Тимофеевич, приехав на Алтай по торговым делам, влюбился страстно и женился на красавице дочке счетовода, прадед или даже прапрадед которого был тоже сослан вместе с другими раскольниками на Алтай из пограничной с Польшей Ветки, и потому-то их потомков, расписывающих яркими цветами свои необыкновенно чистые деревенские дома, здесь звали поляками. А сам Никита Егорович был женат на дочке горнозаводского фельдшера Еропкина, человека хоть и довольно образованного – рано умершие его родители: переселившийся на Алтай омский штаб-лекарь Андрей Васильевич Еропкин и жена его, дочь давно обрусевшего аптекаря Осипа Берга, успели дать сыну гимназическое образование, – но пьющего. Ни Карпов Никита Егорович, ни его тесть Андрей Андреевич Алтай не любили. Первого здесь держала выгодная торговля, второго – безволие. Жена Никиты Егорыча, то есть мать Лампии, считалась бы, возможно, красивой – не будь сильно щуплой, в свою нерусскую прабабку, черная и узкая, как шило, да с птичьим веком, как говаривали местные старухи: по матери своей она была корнем от мелкого джунгарского хана, то ли попавшего в плен к русским казакам, то ли разоренного ими и добровольно перешедшего на сторону победителей.