Рубины для пяти сестер - [13]

Заперев на ключ свою дверь, Леон постучал в соседскую. Не дожидаясь приглашения, вошел.

— А, мой юный друг, проходи! — Кац искренне обрадовался гостю.

— Здравствуйте, дядя Яша.

— Как дела в школе?

— Нормально. Как всегда, скучно.

— Так ты туда не веселиться ходишь. Знания нужно брать, пока дают. Скучно не скучно, а не знаешь, что тебе в жизни может пригодиться. Так что хватай все.

— Я стараюсь. Дядя Яша, давно хотел спросить, вы родились здесь, в Оренбурге?

— Да, это мой родной город.

— И всю жизнь в городе прожили?

— Нет, незадолго до революции я уехал в Житомир к невесте. Поженившись, мы жили там до войны.

— А когда вернулись домой? И где ваша жена?

— Это длинная и грустная история, мой мальчик. Вот видишь, у меня на руке выколот номер? — Кац закатал рукав домашней куртки, обнажив руку по локоть. Чуть выше запястья виднелись синеватые цифры.

— Вы были в концлагере?!

— Да. В самом начале войны нас с женой и маленькой дочкой немцы определили в концлагерь в Дахау, слышал о таком?

— Читал и фильм смотрел. Страшно.

— Тогда я не буду рассказывать, что там делали с людьми, особенно с евреями. Сару и Ирочку сожгли в печи в первые же дни по приезде — они были слабы и, видимо, ни на что не годны. Я был сильным, здоровым мужчиной и поэтому годился в качестве подопытного материала. Как мне удалось выжить, я и сам не знаю. Лишь только после освобождения, вернувшись в Житомир, я понял, что не смогу там больше жить. Вот тогда и решил вернуться в Оренбург. Но удалось не сразу.

— Почему? Где вы жили до того, как приехали в наш дом?

— Где? — Кац помрачнел. — Когда-нибудь я расскажу тебе и об этом. Пока давай считать, что я проживал в другом городе.

— А родных у вас нет? Совсем?

— В Польше жил мой дядя Михаил Кац, родной брат моего отца. Помнишь, я тебе рассказывал о семье Печенкиных, у которых было пять дочерей? Михаил был мужем старшей из них, Зои. В жизни иногда случаются странные совпадения. Вот и мы с Михаилом встретились после многих лет не где-нибудь, а в Дахау и даже попали в один барак. Он умер почти перед самым освобождением, а про его жену Зою и их сына нам так и не удалось ничего узнать.

— Возможно, тоже выжила? А сын?

— Вряд ли. Михаил говорил, она не отличалась крепким здоровьем. А сын был совсем маленьким. Вероятность, что жив, ничтожна.

— А вы пытались его найти?

— Конечно, пытался. Сразу после войны. В списках освобожденных из лагерей его не нашлось. Или он погиб при отправке, или его могли успеть спрятать кто-то из жителей Хойны, такие случаи бывали. Но в таком случае ему сменили фамилию и имя.

— Значит, вы один уцелели из всей семьи?

— Выходит, что так. — Кац тяжело вздохнул.

— А про остальных сестер Печенкиных ничего не знаете?

— Честно говоря, для меня это сложный вопрос, Леон. На мне висит неоконченное дело, связанное с завещанием Афанасия Печенкина своим дочерям. Я должен был после смерти моего отца сохранить его и передать им или их детям. Отца убили в семнадцатом, когда он пытался вывезти двух младших девочек из поместья в Беляевке. Так что, где само завещание, я не знаю. Но текст я записал по памяти практически дословно, он хранится среди бумаг вон в том портфеле. Думаю, если завещание попало хотя бы к одной из сестер, то наследство уже получено. Хотя там оговаривается весьма непростое условие.

— Какое?

— Для получения основного капитала все наследники должны собраться вместе. А это, после всех событий в нашей стране, может оказаться невыполнимым.

— Но вы же искали сестер?

— Я не мог, Леон. На то были веские причины, поверь. Если тебе интересно, в следующий раз мы поговорим об этом. Что-то сегодня я себя неважно чувствую.

— Я сейчас позову Зинаиду Марковну, я видел, она вернулась с дежурства!

— Не нужно, Леон, я отлежусь, ты иди…

Ему нравился этот мальчик. Зная про его странную дружбу с хулиганом и двоечником Пашкой Дохловым, про неласковых родителей, Яков Семенович его жалел. И доверял, чувствуя, что тот искренне интересуется его жизнью. Но, рассказывая ему о себе, он умолчал об одном. Страх и унижения не закончились с освобождением из фашистского концлагеря. Практически сразу в его жизни начался другой ад — допросы в НКВД и осуждение на 25 лет лагерей. Он не смог бы объяснить ребенку, что, выйдя на свободу, продолжал бояться каждого шороха. Да, обещание, данное отцу в связи с завещанием его друга Афанасия Печенкина, он не выполнил. Не нашел сестер, да и не искал, малодушно приняв для себя, что взрослые женщины сами решат семейные дела, связанные с наследством.

* * *

Леон вернулся к себе. Его мать, сидя на низком пуфе перед зеркалом, расчесывала волосы.

— Сынок? Где ты был? — Она, не повернув в его сторону головы, отложила щетку для волос и взяла помаду.

— У соседа, мам. — Леон поймал себя на мысли, что не испытывает к матери никаких нежных чувств.

Она преподавала в их школе французский язык. В этой же школе учились дети почти всех обитателей коммуналки. Болезненно худая, маленького роста, она обладала тихим, совсем не педагогическим голосом. Одевалась всегда в костюм из серого твида и сероватую от частых стирок блузку. Когда Леон впервые услышал от старшеклассников брошенное презрительно в ее адрес «мышь», даже не удивился. Стало стыдно. То ли из-за вечного шума в классе, то ли по неспособности усвоить французские глаголы ее ученики в своем большинстве имели стойкие тройки. В конце каждой четверти их родители шли на поклон к соседке с подношениями. Мать брала тарелку блинов и банку варенья, вздыхала тяжко и отправлялась доучивать лентяев. Леон же воспринимал подарки как должное, считая такую плату за ее труд мизерной. Сладкая и сытная жизнь надолго прерывалась летними каникулами, когда большинство детей разъезжались по дачам и бабушкам.