Рубин эмира бухарского - [31]

В 1914 году в начале войны (мне было уже пятнадцать лет) мисс Кук уехала в Англию к матери (так как мать осталась одна, потому что все ее сыновья ушли на фронт) и, как потом отец слышал, умерла через полтора года от туберкулеза. Мисс Кук, или, как она заставляла меня называть ее, когда мы оставались одни, мисс Эдит, не только любила меня, но и положила такой фундамент знанию языка, какой вряд ли был у кого-либо из моих сверстников.

Мое знание английского языка странным образом и послужило первым звеном, спаявшим меня с Пашей. Я был уже на последнем курсе восточного факультета, когда в университет пришли несколько моих однолеток, направленных ЦК комсомола для изучения языков. Делалось это, надо сказать, в те годы без особенного плана и без личного отбора: нужно выделить ребят для изучения языков? Нужно! Ребята хорошие? Хорошие. Тогда в чем дело! А какая у ребят подготовка, склонности, способности, что из этого выйдет — вряд ли, пожалуй, кого интересовало. Паше и его товарищам оказалось сразу же трудно с языками. Было решено взять их на буксир. Я согласился помогать Паше. Быть может, я не пригоден ни к чему, но одной вещи у меня не отнять, — во всяком случае, я ее не отдам: я люблю и, может быть, даже немного умею преподавать. Вероятно, это от мисс Кук. Все то, что она дала мне, я полной мерой отдавал Паше. Правда, ему было труднее — он пришел к занятиям не с пустой головой, с какой к учебе пришел мальчишкой я и которую можно было легко набить чем угодно; он пришел от тяжелого детства, от усталости рабочей жизни, от фронта, революции. Но Паша оценил мою жертвенность, честность, изобретательность, и я знаю, хотя он этого никогда не говорил, полюбил меня; а я привязался и абсолютно безгранично доверял ему, как представителю того самого народа, перед которым интеллигенция, как учил меня отец, всегда была и будет в неоплатном долгу.

2

Окончив перевод, я внутренне переключился, и мне захотелось вернуться к занятиям языком хинди. Тыквенные шарики были под рукой и скоро вновь оказались в ладони. Последующие два дня я опять ушел в свои тетради и книги.

Из большого лагеря никто не приходил. Воду и продукты доставляли аккуратно. Я работал и размышлял.

Мои размышления прервал стук копыт. Несколько верховых остановились возле моей кельи. Я выглянул: спешившиеся люди с ружьями за плечами и саблями за поясами шли ко мне. Это были узбеки.

Один из них отделился от остальных, подошел ко мне и сказал:

— Кишлак — раис Хассан больной. Твоя лечи.

— Какой кишлак? — спросил я.

Он указал большим пальцем позади себя:

— Твой ходи.

Ага, так это из басмаческого кишлака, в котором я побывал. Что делать? Вдруг это ловушка? Ведь они бандиты. Но если они хотят взять меня в плен, к чему им ломать комедию? Их так много, что с такой операцией они справятся, не прибегая к хитрости. Видимо, у них действительно больной. Тогда… Я совершенно непроизвольно и неожиданно для себя вспомнил о Кате. Она бы, не колеблясь ни минуты, пошла на помощь. Дело шло о спасении жизни.

Я взял ящик с медикаментами, отдал одному узбеку, сам сел позади другого, обхватил его руками, и через минуту мы уже пылили по дороге. «Хорошо, что я сделал это быстро, — думал я, — иначе они бы, чего доброго, подумали, что я струсил».

В кишлаке меня сразу же с почтением провели в кибитку. Больным оказался тот самый маленький рябой староста кишлака раис Хассан, который говорил со мной при первом посещении. Теперь он лежал без памяти. Я нащупал пульс и насчитал около ста ударов в минуту.

Губы больного были сухие и запекшиеся. Что это было? Как я мог знать? Мои медицинские познания близки к нулю.

— Кто здесь хорошо понимает по-русски? — спросил я стоявших вокруг кибитки узбеков.

Один из них выступил вперед, сложил руки на груди и сделал нечто вроде поклона. Как-никак я был здесь в роли врача.

— Ничего здесь сделать нельзя, — сказал я.

— Пилюли давай, — сказал он, указывая на ящик.

— Бесполезно, — покачал я головой, — надо везти в больницу.

Он перевел окружающим; на их лицах изобразилось сомнение.

Теперь настала их очередь бояться ловушки.

— Больница его нельзя, — сказал переводчик.

— Почему нельзя? — спросил я резко.

На лице его появилось упорное и мрачное выражение. Он молчал.

Я понял. Они боялись, что, как только появятся в городе, их заберут, а потом расстреляют и больного и провожатых.

Что было делать? Пожать плечами: как хотите, мол. Э, нет…

Чтобы выиграть время и одновременно укрепить свой авторитет среди узбеков, я открыл ящик с медикаментами, взял термометр и поставил под мышку больному.

Наступило молчание. Через несколько минут я взглянул на термометр: 40,2.

К этому времени я уже нашел выход.

— Вот что, он может сегодня умереть, везите его в город и скажите там, что это мой рабочий из лагеря. — Я показал в направлении лагеря экспедиции. — А я останусь здесь, пока он не вернется.

Я сбросил пиджак и сел на лавку.

— Везите, — сказал я им повелительно, — мой здесь.

Узбеки посоветовались было о чем-то, и после некоторого колебания переводчик сказал мне:

— Будем едеть больница.

В арбу положили мягкой люцерны, поверх — целую кучу халатов, на все это — больного.