Рубин эмира бухарского - [2]

Я перевел глаза на второго собеседника. Его гораздо труднее описать, тут я и не, мастер. Когда он привстал и потянулся к пепельнице, я обнаружил, что он выше среднего роста. Он был бы почти стандартного и поэтому почти неинтересного европейского типа, если бы не две детали: необычайная подвижность лица, говорившая о большой и непрестанной внутренней работе, и ясные спокойные серые глаза, совершенно не соответствующие общему нервному его выражению. На мгновение эти глаза остановились на мне. Я почувствовал их силу, или, как говорят нынешние физики, проницающую способность. Это был как зонд, неторопливо входивший в мой мозг без наглости, но и без застенчивости, без любопытства, но и без равнодушия. Когда они на вас останавливались, он вас изучал.

Внезапно он поднялся, и я вновь услышал его низкий глуховатый голос с, может быть, чуть-чуть излишне отчетливым произношением:

— Ну что ж, спасибо за интересную историю. Давайте заодно уж представимся друг другу. Моя фамилия — Листер.

— Очень приятно, — приподнявшись, сказал «мой портрет» из «Нивы» и протянул руку. — А моя фамилия Толмачев.

Серые глаза Листера остановились на Толмачеве: зонд шел прямо в середину.

— Не профессор Толмачев, археолог?

— Археолог, да, — последовал неторопливый ответ.

— Как интересно! Ну что ж, тогда нам только сидеть у ваших ног и слушать. Какой счастливый случай иметь такого попутчика.

— Что ж, буду рад потолковать и вас послушать. Времени у нас хватит. Вы, я полагаю, до конца?

— До конца, — подтвердил Листер. — Еду лечиться в Туркестан. Говорят, сушь и солнце спасут. У меня незалеченный туберкулез. В свое время помогла Швейцария — я около года пролежал в Давосе, но недавно, после этих трудных лег, опять была скверная вспышка.

Листер хотел выйти из купе, но почему-то поколебался, потом сказал, обращаясь ко мне и Паше:

— Нам, собственно, как соседям и попутчикам, следовало бы всем быть знакомыми. Павла я уже узнал, а вы, наш молодой длинный друг?

Луч был на мне.

Как трудно подавить врожденную застенчивость. Я проглотил слюну и сказал:

— Аристов. Глеб.

— Ну и прекрасно.

Он исчез в дверях.

2

Вскоре вышли в коридор и мы.

— А ты что, Паша, разве знаешь того тонкого? — обратился я к своему другу, когда мы оказались одни.

— Да, — ответил Паша немного смущенно, — мы познакомились при посадке.

— Но ведь мы же были все время вместе?

— Нет, я еще до тебя раз приходил на поезд. Этим было все исчерпано.

Все же мне казалось необычным, что Паша, такой малообщительный, успел заключить знакомство так быстро и что его новый знакомый звал его по имени. Но продолжать расспросы на эту тему я не мог, хотя бы уже потому, что, в конце концов, Паша был хозяином положения, я же не более чем зайцем.

Дело в том, что накануне ночью мы погрузились очень поздно, и я вошел в вагон последним. Я предполагал, что мне без билета или малейших проездных документов придется ехать всю дорогу, скрючившись в каком-либо кутке или на багажной полке. Но Паша провел меня в купе и, показав наверх, сказал только три слова: «Залезай и спи», — что я и сделал. До того, как заснуть, я прислушивался ко всем шорохам в вагоне и у меня не раз возникало сомнение: «А ну как проверка документов или билетов?» Меня мучительно тянуло юркнуть вниз под лавку, но я сдерживал себя, украдкой поглядывал на Пашу, который оставался невозмутимым. Ночь прошла спокойно, и теперь мы, как я сказал, мирно стояли у окна в коридоре, как будто оба были одинаково полноправными пассажирами.

— А кто еще есть в вагоне? — несмело спросил я.

Паша искоса взглянул на меня:

— Да вот увидишь сам.

Тут за Пашиной спиной откатилась дверь купе, и из него вышли пожилая женщина и тоненькая девушка лет шестнадцати. Лицо девушки осветилось радостью, когда она увидела Пашу. Она кивнула ему, а мать (если это была ее мать) обратилась к нему:

— А, Паша! Что, встал Владимир Николаевич?

— Встал, встал, — отвечал он, украдкой поглядывая на девушку. — Позвать его?

— Зачем? Давайте все зайдем к нему.

Поразительно, как это Паша всех знал и все знали его. Я разглядывал своих новых спутников. Дама была, вероятно, не намного моложе своего мужа. (По тому, как она, войдя, поцеловала Толмачева в лоб, я заключил, что это были муж и жена.) Она была в очках, плотная, с круглым и несколько плоским лицом, однако же, если смотреть в профиль, выделялся неожиданно хорошо вылепленный и очень отчетливый маленький подбородок и безукоризненной формы небольшой нос. Молодая девушка не была похожа ни на мать, ни на отца. Так как она играет немаловажную роль в последующей истории и в дальнейших перипетиях моей жизни, я хочу дать о ней общее представление. Она была маленького роста и выглядела неоформившимся подростком. Но что прежде всего привлекало в ней — это ее лицо, его абсолютная чистота, ясность, и на нем самые поразительные глаза, какие мне когда-либо доводилось видеть. Это были бездонные глаза, светлые, почти прозрачные, за которыми чудился целый невысказанный, неизведанный мир. Я видел, что Паша, несмотря на все желание казаться незаинтересованным, не мог отвести взгляда от лица девушки. Паше, видимо, хотелось познакомить меня с обеими пассажирками, но он не знал, как это делается.