Рубашка - [15]

– Я более вашего достоин сожаления, – возразил г-н де ла Галисоньер. – Каждый раз, как вы произносите это коварное и восхитительное слово «небытие», сладость его, как подушка – больного, ласкает мою душу и нежит меня обещанием покоя и сна.

Но Лярив-дю-Мон с ним не согласился.

– Мои страдания мучительнее ваших, так как и рядовой человек примиряется с мыслью о вечном аде, а для того, чтобы быть неверующим, требуется недюжинная душевная сила. Религиозное воспитание и мистические настроения внушили вам страх перед человеческой жизнью и ненависть к ней. Вы не только христианин и католик, вы – янсенист, носящий в самом себе ту бездну, по краю которой ходил Паскаль[21]. А я люблю жизнь, здешнюю, земную жизнь, такой, как она есть, жизнь со всей ее поганью. Я люблю ее, грубую, гнусную и топорную; я люблю ее, мерзкую, нечистоплотную и гнилую; я люблю ее, тупую, глупую и жестокую; я люблю ее во всей ее непристойности, во всем позоре, во всем безобразии, с ее скверной, с ее уродствами и зловонием, с ее развратом и ее заразой. Когда я чувствую, что она от меня ускользает, что она бежит от меня, я дрожу, как последний трус, я схожу с ума от отчаяния.

По воскресеньям и праздничным дням я сную по людным кварталам, вмешиваюсь в катящуюся по улицам толпу, ныряю в сборища мужчин, женщин и детей, теснящихся вокруг бродячих певцов или перед ярмарочными балаганами; я трусь о грязные юбки, о засаленные куртки, я упиваюсь острыми запахами пота, волос и дыханья. Мне представляется, что в этой жизненной сутолоке я дальше от смерти. Я слышу голос, говорящий мне: «Я одна тебя излечу от страха передо мной; ты устал от моих угроз – я одна тебя успокою». Но я не хочу! Не хочу!

– Увы, – вздохнул председатель суда, – если мы в этой жизни не вылечимся от болезней, терзающих наши души, то смерть не принесет нам покоя.

– А больше всего меня бесит, – продолжал ученый, – что, когда мы с вами оба умрем, у меня даже не будет удовлетворения вам сказать: «Вот видите, ла Галисоньер, я был прав – ничего нет». Я не смогу похвастаться перед вами своей правотой, а вы так никогда и не узнаете о своем заблуждении. Какою ценой достается нам мысль! Вы несчастны, друг мой, потому что ваша мысль шире и могучее мысли животных и большинства людей. А я несчастнее вас, потому что моя мысль вдохновеннее вашей.

Катрфей, уловивший обрывки этого разговора, не особенно ему удивился.

– Это все горести духа, – сказал он, – они, может быть, и мучительны, но мало распространены. Меня больше тревожат страдания обыденного характера – телесные недуги и уродства, сердечные невзгоды и безденежье: именно они затрудняют наши поиски.

– Кроме того, – заметил Сен-Сильвен, – эти два субъекта уж чересчур настойчиво добиваются от своих учений, чтобы они ввергли их в пучину несчастья. Если бы ла Галисоньер обратился к какому-нибудь доброму отцу иезуиту, тот очень скоро успокоил бы его, а Лярив-дю-Мону следовало бы знать, что можно быть безбожником, сохраняя безмятежность духа, как Лукреций, или наслаждаясь этим, как Андре Шенье[22]. Пусть почаще вспоминает стих Гомера: «Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный», и пусть согласится примкнуть в один прекрасный день к своим учителям, философам древности, гуманистам Возрождения, современным ученым и многим другим «превосходнейшим смертным». «Умирают Парис и Елена», – говорит Франсуа Вийон[23]. «Все мы смертны», – говорит Цицерон. «Мы все умираем», – говорит женщина, чью мудрость восхваляет Священное писание во второй Книге Царств.

Глава IX

Счастье быть любимым

Они отправились обедать в королевский парк, элегантное место прогулок, являющееся в столице короля Христофора тем же самым, чем является в Париже Булонский лес, в Брюсселе – Камбра, в Лондоне – Гайд-Парк, в Берлине – Тиргартен, в Вене – Пратер, в Мадриде – Прадо, во Флоренции – Кашины, в Риме – Пинчо. Устроившись на свежем воздухе, среди блестящей толпы обедающих, они принялись блуждать взглядом по большим дамским шляпам, усаженным цветами и перьями, по этим передвижным шатрам наслаждения, колыхающимся приютам любви, голубятням, уготовленным для слета всех желаний.

– Я думаю, что предмет наших поисков находится здесь, – сказал Катрфей. – Мне, как и всякому человеку, случалось быть любимым. Сен-Сильвен, это – счастье! И я еще сейчас себя спрашиваю, не единственное ли это счастье, доступное людям? И хотя я таскаю в себе мочевой пузырь, в котором больше камней, чем в тележке, выезжающей из каменоломни, – бывают все-таки дни, когда я влюблен, словно мне двадцать лет.

– А я женоненавистник, – ответил Сен-Сильвен. – Я не могу простить женщинам, что они принадлежат к тому же полу, что и моя жена. Я знаю, что все они не так глупы, не так злы и не так уродливы, как она, но достаточно и того, что у них есть нечто общее с ней.

– Бросьте, Сен-Сильвен. Говорю вам: то, что мы с вами ищем, находится здесь, и нам стоит только протянуть руку, чтобы его получить.

И, указывая на чрезвычайно красивого мужчину, одиноко сидевшего за столиком, Катрфей добавил:

– Вы знаете Жака де Нависеля? Он нравится женщинам, он нравится каждой из них. Это и есть счастье – или я в нем ничего не смыслю!