Розыск продолжать - [3]

— Да по мне ночуй, коли хочется, не маленькая, — обиженно объясняла она. — Ночуй, кобылица, но матери говори, куда идешь да когда обратно явишься.

— Нехорошо, — уныло поддакивал я. — Не по-товарищески это.

Через неделю после посещения Звонаревых и завертелся «эпизод».

Но сначала надо сознаться в неком личном решении. Я решил вырабатывать в себе характер волевой и целеустремленный, а потому положил за правило ежедневно в семь утра являться в отделение для рапорта и получения указаний. Такого порядка в этом отделении доселе не существовало: участковые жили далеко, никакого — ни личного, ни служебного, ни общественного — транспорта не имели, работали, сколько требовалось по обстановке, и старший лейтенант Сорокопут к утреннему разбору никого являться не обязывал. Но из знакомства со своими подопечными гражданами я вынес твердое убеждение, что, к сожалению, очень еще молод то ли для них, то ли для должности. Возраст можно было — по-моему тогдашнему разумению — компенсировать солидностью, а солидность требовала постоянства, чего-то неукоснительно обязательного, какого-то уважительного недоумения, что ли, со стороны населения моего участка. И я твердо решил, что таковыми будут мои ежеутренние — что бы там ни было, хоть потоп, хоть пожар, хоть землетрясение — появления пред единственным оком ворчливого начальника. Не ради самой исполнительности, а только ради завоевания авторитета среди граждан (в том числе и слишком уж румяных) путем неслыханной служебной аккуратности, рвения и мужского постоянства. «Это должно стать привычкой, — талдычил я себе каждое утро, борясь со сном и холодом. — Привычки украшают мужчину...»

Пять дней я укреплял таким образом свой авторитет, а на шестой обнаружил в кабинете начальника опередившую меня почтальоншу Квасину Агнию Тимофеевну.

— Иду я, значит, по Офицерскому-то поселку — там ведь три семьи так и не съехали, на зиму остались и газеты получают — глянь, а в доме, где этот, где адмирал, двери сорваны. Господи, думаю, неужто бандиты? И туда. Осторожно так, чтоб, значит, себя не напугать раньше времени. Заглянула, а там — батюшки светы. От пуха белым-бело, ну ровно тебе метель. Ровно вьюга какая.

— Пройдешь с Квасиной, осмотришь, доложишь. — Сорокопут отчаянно боролся с зевотой, нагло одолевающей его на посторонних глазах. — Должно, лыжники баловались. Ты лыжню проверь.

Офицерский поселок был еще очень молод. До сорок шестого на его месте располагался уютный лесок, в котором местные жители привычно брали грибы с орехами да землянику с черникой, благо для этого надо было всего-навсего пересечь железнодорожную насыпь, довольно, правда, высокую. А потом весь этот лесок отвели военному ведомству и порезали на дачные участки для выходящих в отставку генералов и полковников. И вырос поселок в пять улиц — Суворовскую, Кутузовскую, Ушаковскую, Нахимовскую и Ворошиловскую. Летом он звенел голосами повзрослевших за войну дочек и подрастающих внуков, а зимой замирал: отставники заколачивали окна и двери собственных дач и до весны переселялись в Москву на зимние квартиры. И только в трех дачах — по Ушаковской, Кутузовской и Ворошиловской — оставались упрямые зимовщики.

— Вот они, стало быть, и получают почту, — задыхаясь, но не смолкая, тараторила Квасина. — Я к полковнику Потапову Мефодию Авдеевичу шла, он на Ворошиловской проживает, но к нему удобнее по Суворовской идти, а возле дачи адмирала — через проулок...

— У этого адмирала двери оказались взломанными?

— Ага, у него самого, у товарища Сицкого Павла Макаровича. А уж пуху-то, пуху!..

Адмирал Сицкий выстроил аккуратный домик с мезонином и застекленной верандой, на зиму зашитой досками. Выходившие на Суворовскую ворота были заперты на солидный амбарный замок, а калитка распахнута настежь. От калитки к крыльцу дачи шла широкая полоса примятого снега, словно из дома волокли что-то громоздкое и увесистое.

— Вот это и есть...

— Стойте тут, Квасина, — скомандовал я, радостно ощущая прилив нетерпеливого сыскного азарта. — Значит, так, что-то из дома волокли. Спрашивается, что именно? И чьи следы мы наблюдаем поверх направления волочения?

— Мои, — с готовностью призналась Агния Тимофеевна. — Мои следы поверх этого... Поверх матраца.

— Какого матраца?

— А который волокли. Вон он, у тропки лежит. Возле протоптанной в снегу тропинки и впрямь лежал обычный пружинный матрац, не совсем, впрочем, обычно выглядевший. Полосатый тик его был во всю длину вспорот ножом, разодран на две половинки, ватин вырван и разбросан вокруг, и из исковерканного нутра обнаженно и беззащитно торчали голые пружины.

— На нем, поди, терзали, — шепотом всхлипнула почтальонша.

— Никого тут не терзали. — Я тщательно осмотрел не только матрац, но и каждый его клочок в отдельности. — Сам матрац, правда, терзали. Садистски, можно сказать. А зачем?

— Может, на нем, это... Кого снасильничали? — с робкой надеждой на сенсацию спросила Квасина.

— Ваша версия ничем решительно не подтверждается. Даже косвенно. — Тут я цепко оглядел участок, осматривая его справа налево и поэтапно от ориентира к ориентиру, как учили на курсах, но, кроме сорванной с петель двери, ничего не обнаружил. — На крыльце имелись посторонние следы?