Розы на снегу - [26]

Распечатав пачку, старик стал на углу. Редкие прохожие, бочком спешившие по своим делам, останавливались, удивленно крутили головами: надо же, «Звездочка»! Покупали поштучно тоненькие папиросы и бежали дальше. Старик хотел есть. Старик ни о чем не думал. Он только продавал папиросы, так счастливо припасенные прежде. И рядом со стариком остановился патруль.

— Руссише сигаретен?! О! Роте штерн?! Давай, давай, идем!

В комендатуре дежурный коротко спросил:

— Коммунист? Большевик? Партизан?

Старик моргал подслеповатыми глазами.

Дежурный снял трубку, почтительно встал — видать, разговаривал с начальством, потом бросил ее на рычаг и указал подбородком на старика:

— Вег.

— Давай давай, — сказал здоровенный солдат с коротким ружьем в руках.

Старик засуетился, закланялся, обрадованный, что его сейчас вот отпустят. И старика увели. А потом в железнодорожном карьере раздалась короткая очередь И долго еще на октябрьском ветру шевелилась седая борода. И сытые вороны лениво прыгали близ маленького скрюченного тела…

Наступал ноябрь. В народе шептались: «Праздник подходит». Те, что посмелее, подумывали, как бы отметить его.

Майор Мюнцебург тоже думал об этом. Он распорядился отобрать в местном лагере военнопленных. Тех, кто больше не представляет ценности для рейха, — ослабевших, больных, строптивых. И таких отобрали.

И опять в железнодорожном карьере гремели автоматные очереди. И падали на ранний снег ребята в потрепанных красноармейских шинелях. И плыли над ними низкие облака…

А в доме Ильиных жизнь текла своим невеселым чередом. Только по ночам, в самую глухую пору, когда все живое забывалось в тревожном сне, в окно или калитку условно стучали осторожные руки. Тогда дом наполнялся приглушенными разговорами. Побледневшая Екатерина Васильевна, задергивая занавеску над печкой, говорила быстро-быстро:

— Спите, ребятки… Спите…

— Кто пришел?.. — сонливо протянет Валентин.

— Да так, никто… Прохожий поздний… Спите…

А утром ребята видели, что ароматные, увесистые караваи, что стыли с вечера на лавке под полотенцами, исчезли. И мать снова месила тесто. Ребята понимающе молчали.

— Ты, Валюша, сегодня на чердак-то не лазь, — иногда говорила мать, — во дворе побудь…

Валентин, рослый для своих лет мальчик, которому никто не давал его пятнадцати, днем не выходил на улицу. Через деревню то и дело мчались на мотоциклах или машинах фашистские солдаты. И каждого, кто казался им подозрительным (молодые мужчины особенно), забирали с собой. Протестовавших, случалось, пристреливали. Лучше было поостеречься.

Иногда в их доме, где все перебивались с хлеба на квас, вдруг появлялись тяжеленные мешки с отборным зерном. И отец, озабоченно глядя в окно, коротко бросал:

— Запряги, Валентин… На мельницу поеду…

Он уезжал, привычно свесив ноги с телеги, легонько помахивая вожжами. А мать не находила себе места, все валилось из рук. И в доме облегченно вздыхали, когда долетал до окон звук тарахтящей телеги. Мать опять месила тесто. Случалось, на другой день отец говорил дочке:

— Ты вот что, Галя, возьми корзину. Сходи на выгон… Туда, к кустам… Знаешь? Подойдет человек. В ватнике. Вот эта пуговица — оторвана. Подойдет, ты ему корзину и отдай. Поняла?

Дочка, дрожа от страха, шла на выгон. В кустах встречала человека в ватнике. Человек подмигивал: мол, привет, знакомая. А потом исчезал. Как сквозь землю проваливался. Галина шла домой. Отец спрашивал:

— Порядок?

— Порядок.

— Ну, ступай… Ты молодец…

Однажды отец вернулся с мельницы позже обычного. Приехал хмурый, озабоченный. Мать испуганно поднесла руки к худущим щекам.

— Случилось что?

— Случилось… Возвращаюсь, понимаешь. И там, у овражка, наскочили на меня… Разъезд. «Партизан?» Нет, говорю, с мельницы, мол, еду. Зерно молол. Для себя. Хозяин, мол, я… Ничего, отпустили… Только когда отъехал, очередь дали. Ну, упал. Пусть думают, что застрелили. Лежу, соображаю: а что, как подойдут проверить? И решил: черт с ним. Ни хрена не скажу! Не на того напали…

— А как пытать бы стали? — спросил сын.

Отец подумал, положил ладонь на плечо сына и сказал:

— Человек и в жизни и в смерти должен оставаться человеком. Понял? Тебя пытают, а ты помни: пришел твой смертный час. И встретить его надо по-нашему. Ведь коли не выдержишь, все равно убьют. Так лучше уж выдержать, сынок. Такой он, наш советский закон…

Галина, слышавшая этот разговор, после колола себе руки, испытывала: выдержит ли, если начнут пытать?

Прошла зима в ожидании беды. Прошла весна. И лето прошло. Все жители Попковой Горы уже имели при себе удостоверения, что такой-то и такой-то является «восточным человеком». И внизу, там, где распростер на печати крылья одноглавый орел со свастикой в когтях, чернело пятно — отпечаток пальца «восточного человека».

Когда октябрь позолотил леса, беда ввалилась на двор Ильиных.

Отец уехал, как и всегда, на мельницу. А вскоре на улице протарахтел и умолк дизель военного грузовика. Загрохотали по половицам сапоги гитлеровцев. Полетели на пол подушки, сенники.

— Где есть хозяин? В лесу? Партизан?

— Уехал он, — стараясь казаться спокойной, говорила Екатерина Васильевна. — По делам уехал. Были бы пораньше, еще бы застали.