Розовый Меркурий - [19]

сын Леопольд Шимак»

—  Роман, — вырвалось у меня, когда я дочитал письмо. — Но в вашем сундуке Вас не интересуют романы. А что содержится во втором письме?

Я открыл второе письмо, проколотое насквозь в нескольких местах иглой. Оно также было адресовано черствому канцеляристу Его Светлости в Кдыне, который никогда не распечатывал письма своего сына и выбрасывал их вместе с ненужными бумагами.

Письмо было короткое.

«Глубокоуважаемый господин канцелярист! Согласно последней просьбе Вашего сына Леопольда, сообщаю Вам, что он скончался от холе­ры, которая здесь страшно буйствует, четвертого марта. Ваш сын похо­ронен в общей могиле № 4 на военном кладбище в Ферраре. С почтением…»

Подпись была еще менее разборчива, чем письмо, написанное непривычной рукой.

—  Какой внезапный и печальный конец романа, — огорчился я. — Да, я и забыл, вас ведь не интересует это.

—  Что-нибудь сообщают о холере? — живо спросил Крал.

—  Ага, значит, вы все же кое-что знаете о несчастном сыне?

—   О холере я узнал по штемпелю. А на письме, которое вы держите, рядом с пап­ской маркой снова поддельная десятичентезимовая ломбардская! Возможно, что наши солдаты покупали их у одного и того же продувного торгаша. Вот что самое ценное в этом письме — особый штемпель. Это — холерный штемпель. Он означает, что письмо, отправленное из Феррары, зараженной холерой, было на почте обкурено. Оно и проколото поэтому. Так тогда дезинфицировали. Штемпель подтверждает это: Netta fuori e dentro. Очищено, дескать, внутри и снаружи.

Крал помолчал, а потом протянул мне оба письма.

—  Мне не хотелось распечатывать их. Они так замечательно выглядели, именно в нетронутом состоянии. Подлинно филателистически. Знаете, я передумал и не пошлю их на аукцион. Хотя какой-нибудь энтузиаст и подбросил бы за них тысченку, но по-чешски он все равно не понимает, и этот роман пропадет зря. А вы, если захотите, сможете когда-нибудь использовать это и что-нибудь написать… Я продам их вам, идет? А чтобы я на этой сделке не прогорел, дайте-ка мне по кроне за каждое письмо. Мне-то ведь они ничего не стоили.

Чемодан с заморскими.

Господину редактору Гиршу под елку. (Редактор Э. Гирш, исключительный знаток ма­рок, покинул мир в 1956 г., когда филателия пере­ставала быть наукой и приключением.)

Так, вы начали собирать также и заморские марки? И говорите, что Зубак подарил вам сигарную коробку, полную марок, а Гирш набил ими для Вас даже коробку из-под бо­тинок? Тогда подождите, молодой человек, я подарю вам целый чемодан заморских ма­рок! Как рождественский подарок.

Крал не стал открывать свои шкафы, тянувшиеся по стенам его комнаты и хранив­шие его коллекции. Он пошел (а за ним двинулся и я) на кухню. Кухня была, собственно, единственным жилым помещением в его квартире. Там он спал, готовил себе завтрак и ужин, одевался и брился, одним словом, делал все, что порядочные люди называют жиз­нью. На кухне он открыл узкую дверь кладовки, где у него хранилось все, что угодно, только не запасы продовольствия. Он отставил и отбросил несколько ящиков и коробок и поставил на кухонный стол большую полотняную сумку, выкрашенную коричневой глян­цевой краской, так что она производила впечатление кожаной.

— Держите, все они теперь ваши, эти заморские. Можете их забирать домой!

Я раскрыл сумку и убедился, что она доверху наполнена мелкими листочками марок.

Какой это дивный вид, такая взрыхленная куча марок, их зубчатые уголки протискиваются на поверхность. Словно рыбешки проталкивают свои головы на поверхность воды. То одна, то другая марка уже всплыла на гладь, словно для того, чтобы показать всю свою обнаженную красоту, если только она не повернулась своей белой хрупкой спинкой. Человек не устоит и потревожит это хаотическое скопление, запустит в него руку, конечно, нежно, будто ищет в клевере четырехлистники. От прямоугольничков

нежно, будто ищет в клевере четырехлистники. От прямоугольничков зарябило в глазах, при каждом прикосновении они то появлялись, то исчезали, как стекляшки в калейдоско­пе или как в стремительном фильме. Менялись краски и картины. Чередовались различ­ные знаки, толпы голов, зверинцы хищников, множество надписей, фигур, карт, сцен, го­родов, символов, растений. Так пронеслись передо мной все оттенки всех цветов радуги, да и такие, каких в радуге никто не встречал, от нечетких и туманных красок севера до жгучих и опьяняющих красок тропиков.

Передо мной сплелись материки, империи, острова, побережья, мысы, горы, пусты­ни, и всякий раз, когда я запускал в этот водоворот руку, у меня возникало ощущение, будто я копаюсь в нашей планете, в ее морях, лесах, степях, в городах, в пустынях и в сне­гах полюсов. Вернее, только в мягкой воздушной пене планеты, которая была сбита со всей ее поверхности в эти четырехугольнички, в их зубчатые кружева. Я испытал непо­вторимое блаженство, какое испытывал бы, наверное, каждый филателист, очутившись перед таким количеством марок со всего света, но при одном условии: если бы он не стра­дал филателистическим атеросклерозом, задушившим в нем великолепное чувство дет­ского восприятия марочного коллекционирования.