Рождество в Томпсон-холле - [12]

— Если только после всего этого я не раздумаю жениться, — произнес мистер Джонс почти в слезах. — Хоть я и поклялся, что буду встречать Рождество с ней.

— О, мистер Джонс, я не могу поверить, чтобы это могло послужить препятствием к вашему счастью! Неужели вы считаете возможным, чтобы ваша жена, ваша будущая жена, могла сделать такую вещь в шутку?

— Она бы вовсе такого не сделала, ни в шутку, ни всерьез.

— Вы беретесь отвечать за случайность, которая может постигнуть каждого!

— Моя жена разбудила бы его потом. Я уверен, что разбудила бы. Ни за что не обрекла бы на такие страдания. У нее слишком нежное сердце. Почему ваша жена не послала вас разбудить меня и все объяснить? Моя Джейн поступила бы именно так, а я пошел бы и разбудил пострадавшего. Но все это лишь мои домыслы, — прибавил он, тряхнув головой при воспоминании, что он и его Джейн еще не в том положении, чтобы их могла постичь подобная общая невзгода.

Наконец, мистер Джонс вынужден был признать, что больше сделать ничего нельзя. Дама прислала ему извинение, во всем покаялась, и теперь ему оставалось только пережить неудобства и страдания, которые она ему причинила. Он, однако, упрямо продолжал придерживаться своего мнения насчет ее проступка, и от него нельзя было дождаться даже малейшего проявления дружественных чувств. Вместо того чтобы пожать руку мистера Брауна, к чему тот надеялся его подвести, мистер Джонс лишь сухо поклонился и не передал великой преступнице никаких милостивых слов. Дело, однако, уладилось в такой степени, что о полиции речи не шло, и не было сомнения, что миссис Браун с мужем разрешено будет выехать из Парижа вечерним поездом.

В чем заключалось злосчастное происшествие, вероятно, уже стало известно всем. Многие продолжали расспрашивать мистера Брауна, и он, хотя и по-прежнему заявлял, что не будет отвечать на вопросы, все же счел за лучшее сообщить клерку некоторую толику правды и приподнять покров таинственности, окутывавший это дело. Можно было предполагать, что мистер Джонс, который весь день не выходил из своей комнаты и посвятил его, вероятно, попыткам исправить причиненные ему увечья, все еще был уверен, что миссис Браун сыграла с ним злую шутку. Но жертвы подобных шуток обычно молчат о них, и мистера Джонса не вынудило заговорить даже дружеское участие швейцара.

Миссис Браун также уединилась в своей комнате и ни разу не вышла оттуда, пока не пришло время садиться в экипаж. Наверху она и завтракала, и обедала, наверху укладывала багаж и отправляла телеграммы в Томпсон-холл. В течение дня их было послано две, и во второй заключалось торжественное заверение в том, что Брауны приедут в первый день Рождества, вероятно, успеют к завтраку и, вполне вероятно, успеют также в церковь на праздничную службу. Неоднократно миссис Браун осведомлялась у мужа с большой нежностью о состоянии здоровья мистера Джонса, но ничего не смогла добиться.

— Он был очень зол — вот и все, что я знаю, — всякий раз отвечал мистер Браун.

Однажды она сделала замечание по поводу имени джентльмена, обозначенного на карточке как Барнаби.

— Будущего мужа моей сестры зовут Барнаби, — сказала она.

— А этого господина — Барнаби, вот и вся разница, — ответил мистер Браун с неуместной шутливостью.

Мы знаем, что некоторые люди, навлекшие на себя немилость общества, готовы отказаться от личных привилегий. Накануне мистер Браун заказал себе отдельный экипаж, чтобы поехать с женой на станцию, но теперь, после своих несчастий, он удовлетворился тем, что предоставили ему в гостинице. В назначенный час он отвел вниз жену, на которой была густая вуаль. Когда они проходили по зале, там собралось много народу: всем хотелось взглянуть на даму, проделавшую среди ночи такую страшную вещь, но никому не удалось разглядеть даже кончика ее носа, пока она проходила по залу и садилась в омнибус.

Взоры собравшихся устремились и на мистера Джонса, последовавшего вслед за Браунами; он также, несмотря на свои страдания, решил покинуть Париж вечерним поездом и встретить Рождество с друзьями в Англии. Он прошел через толпу с необыкновенным достоинством, чему отчасти способствовала боязнь разбередить при ходьбе свое несчастное горло, но, взобравшись в омнибус, споткнулся в темноте о ноги своих врагов. На станции они по очереди купили себе билеты и снова очутились в присутствии друг друга в зале ожидания! Следует сказать, что мистер Джонс не только чувствовал присутствие миссис Браун, но и чувствовал, что она ощущает его присутствие, и вся наружность его говорила: «Неужели вы воображаете, что я могу поверить, будто вы приняли меня за своего мужа?» Она была совершенно спокойна, но за все это время ни разу не подняла вуаль. Мистер Браун пытался завести разговор с мистером Джонсом, но мистер Джонс, хотя и пробормотал что-то в ответ, все же продемонстрировал с достаточной ясностью свое нежелание поддерживать дальнейшее общение. Затем поднялась обычная суматоха, страшная давка и междоусобная война из-за мест. Казалось бы, даже самые запоздалые пассажиры рано или поздно находят себе места, но всякий британский отец и британский муж в эти бурные минуты действует как будто под убеждением, что и сам он, и жена его, и дочери будут навеки оставлены в Париже. Мистер Браун вел себя совершенно по-геркулесовски и в собственных руках тащил два мешка и шляпную картонку, не считая еще разных пальто, пледов, тростей и зонтиков. Но, когда он достал себе и жене хорошие места, по ходу поезда, и ей — в уголке… мистер Джонс оказался прямо напротив нее. Заметив неудобство такого положения, мистер Джонс вздумал перебраться на другое место, но было уже поздно. В таком близком соседстве им и пришлось ехать всю дорогу до Кале. Миссис Браун, бедняжка, ни разу не подняла вуаль.