Рождество под кипарисами - [24]

Несколько секунд не было слышно ни звука. Как будто тело Рабии улетучилось, как будто ее похитил джинн. Аиша затаила дыхание. Она переместилась на самый край крыши, наклонилась и тонким голоском позвала: «Рабия!» Несколько мгновений спустя до нее донесся не то хрип, не то плач. Ей стало так страшно, что она быстро, как только могла, спустилась по лестнице и помчалась к дому. Увидела Матильду: та сидела в кресле, Селим играл у ее ног. Мать встала, готовясь отругать дочь и сказать, что она чуть с ума не сошла от страха за нее, но Аиша кинулась к ней, крепко прижалась и, заикаясь, проговорила:

– Кажется, Рабия умерла!

Матильда позвала Тамо, которая сидела на кухне и дремала, и они побежали к амбару. Тамо испустила громкий вопль, увидев сестру, лежащую на залитом кровью сене. Она стала пронзительно кричать, глаза у нее закатились, и Матильда, чтобы привести ее в чувство, отвесила ей пощечину, сбив Тамо с ног. Матильда склонилась над девочкой: у той на руке зияла глубокая рана от вил, спрятанных в сене. Матильда подняла ее на руки и бегом понесла в дом. Не переставая гладить лицо так и не пришедшей в сознание Рабии, попыталась вызвать врача, но телефон почему-то не работал. У Матильды дрожал подбородок, Аиша испугалась и подумала, что, если Рабия умрет, все, абсолютно все будут ее ненавидеть. Ведь это случилось по ее вине, и завтра на нее обрушатся ненависть Ито, гнев Ба Милуда, проклятия жителей деревни. Она стала прыгать с ноги на ногу, чувствуя, как по ним бегают мурашки.

– Проклятый телефон, проклятая ферма, проклятая страна! – завопила Матильда и швырнула телефон о стену.

Она велела Тамо положить сестру на кушетку в гостиной. Они зажгли свечи, расставили вокруг малышки, и в их дрожащем ореоле она стала похожа на прелестную покойницу, готовую к погребению. Тамо и Аиша словно воды в рот набрали, они из последних сил старались не рухнуть на пол, потому что боялись Матильды и восхищались ею, а она тем временем копалась в ящике, служившем аптечным шкафчиком. Она склонилась над Рабией, и время остановилось. Слышно было только, как Матильда шумно сглатывает слюну, как трещит марля, которую она рвет, как лязгают ножницы, обрезая нить, когда она зашивала рану. Рабия теперь чуть слышно стонала, Матильда положила ей на лоб кусок полотна, смоченного одеколоном, и произнесла: «Ну вот». Когда вернулся Амин, а Аиша уже давно спала, натерпевшись страху, Матильда заплакала, раскричалась. Она проклинала этот дом, говорила, что они не могут и дальше жить как дикари, что ни секунды больше не станет подвергать опасности жизнь своих детей.

* * *

На следующий день Матильда проснулась на рассвете. Она вошла в комнату дочери, которая спала рядом с Рабией. Осторожно заглянула под повязку на ране, потом поцеловала в лоб обеих девочек. На столе дочери она заметила рождественский календарь с надписью золотыми буквами «Декабрь 1953». Матильда сама его сделала, вырезала двадцать четыре маленьких окошка, которые – она вынуждена была это признать – так и остались неоткрытыми. Аиша уверяла, будто не любит сладкое. Она не просила никаких лакомств, отказывалась от засахаренных фруктов и пьяной вишни: баночки с этим лакомством Матильда прятала на полке за книгами. Серьезность дочки огорчала мать. Она такая же суровая, как ее отец, думала Матильда. Муж уже уехал в поле, а она, завернувшись в одеяло, уселась за стол, лицом к саду. Тамо принесла чай, наклонилась к Матильде, и та недовольно повела носом. Она терпеть не могла запах своей служанки, ей были противны ее смех, ее неуемное любопытство, ее нечистоплотность. Она считала ее неряхой и деревенщиной.

Тамо восхищенно вскрикнула.

– Что это такое? – спросила она, указывая на рождественский календарь, от которого отклеилось несколько звездочек.

Матильда шлепнула служанку по пальцам:

– Не вздумай трогать. Это на Рождество.

Тамо пожала плечами и вернулась на кухню. Матильда наклонилась к Селиму, сидевшему на ковре. Она послюнила палец и сунула его в сахарницу, принесенную Тамо. Селим, любитель вкусненького, облизал ее палец и сказал «спасибо».

Несколько недель подряд Матильда твердила, что хочет такое Рождество, как было у нее раньше, в Эльзасе. Когда они жили в городе, в квартале Беррима, она не заговаривала ни о елке, ни о подарках, ни о рождественском венке со свечками. Она держала при себе свои капризы, потому что понимала, что обитателям темного, тихого дома в самом центре медины нельзя навязывать своего Бога и свои обычаи. Но Аише исполнилось шесть лет, и Матильде очень хотелось устроить в этом доме – своем доме – незабываемое Рождество для дочери. Она прекрасно знала, что в школе девочки хвастались подарками, которые им приготовили к празднику, платьями, которые купили им матери, и не могла смириться с тем, что у Аиши не будет этих маленьких радостей.

Матильда села в машину и покатила по дороге, знакомой до мельчайших деталей. Время от времени она высовывала из окна левую руку и приветствовала работников, а те в ответ прикладывали руку к сердцу. Когда она была в машине одна, то ездила очень быстро, на нее донесли Амину, и он запретил ей так рисковать. Но она хотела поскорее миновать эту местность, поднять облака пыли, хотела, чтобы жизнь мчалась вперед, и чем быстрее, тем лучше. Она вырулила к площади Эль-Хедим и припарковалась сразу за ней, заехав в узенький проулок. Прежде чем выйти из машины, накинула джеллабу поверх своей одежды, повязала платок, прикрыв волосы, и спустила его на лицо. Несколько дней назад ее машину забросали камнями, и во время нападения дети на заднем сиденье кричали от страха. Она решила ничего не говорить Амину – боялась, что он запретит ей бывать в городе. Он уверял, что для нее, француженки, слишком рискованно ходить по улицам медины. Матильда не читала газет, не слушала радио, но ее золовка Сельма, лукаво на нее поглядывая, заявила, что в самом скором времени марокканский народ победит. Сельма, смеясь, рассказала, как молодого марокканца заставили съесть пачку сигарет, чтобы наказать за нарушение бойкота французских товаров.