Рождественские истории. Книга 1 - [28]

Как Клеменси, собираясь ответить на вопрос, раздвинула карман и заглянула в разверстую глубину его, ища наперсток, которого тут не оказалось, как потом раздвинула она другой и, увидевши его на дне, как жемчужину дорогой цены, начала добираться до него, выгружая из кармана все прочее, как то: носовой платок, огарок восковой свечи, свежее яблоко, апельсин, заветный, хранимый на счастье пенни, висячий замок, ножницы в футляре, горсти две зерен, несколько клубков бумаги, игольник, коллекцию папильоток, и сухарь, – и как все это было по одиночке передано на сохранение Бритну, – это не важно, также как и то, что, решившись поймать и овладеть самовольным карманом, имевшим привычку цепляться за ближайший угол, она приняла и спокойно сохраняла позу, по-видимому, несовместную с устройством человеческого тела и законами тяготения. Дело в том, что, наконец, она победоносно достала наперсток и загремела теркой, литература которых, очевидно, приходила в упадок от непомерного трения.

– Так это наперсток, не правда ли? – спросил Снитчей. – Что же он говорит?

– Он говорит, – отвечала Клеменси, медленно читая вокруг него, как вокруг башни, – за-бы-вай и про-щай.

Снитчей и Краггс засмеялись от души.

– Как это ново! – заметил Снитчей.

– И как легко на деле! – подхватил Краггс.

– Какое знание человеческой натуры! – сказал Снитчей.

– И как удобно применить его к практике жизни! – прибавил Краггс.

– А терка? – спросил глава Компании.

– Терка говорит, – отвечала Клемеиси, – «Делай для других то, чего сам от них желаешь».

– Обманывай, или тебя обманут, – хотите вы сказать, заметил Снитчей.

– Не понимаю, – отвечала Клеменси, в недоумении качая головою. – Я не адвокат.

– А будь она адвокатом, сказал Снитчей, поспешно обращаясь к доктору, как будто стараясь уничтожить следствия этого ответа, – она увидела бы, что это золотое правило половины ее клиентов. В этом отношении они не любят шутить, – как ни забавен наш свет, – и складывают потом вину на нас. Мы, адвокаты, собственно, ничто иное, как зеркала, мистер Альфред, к нам обращаются обыкновенно люди недовольные, несговорчивые и выказывают себя не с лучшей стороны; поэтому не справедливо сердиться на нас, если мы отражаем что-нибудь неприятное. Надеюсь, – прибавил Снитчей, – что я говорю за себя и Краггса?

– Без сомнения, – отвечал Краггс.

– Итак, если мистер Бритн будет так добр, что принесет нам чернила, – сказал Снитчей, снова принимаясь за бумаги, – мы подпишем, приложим печати и совершим передачу как можно скорее, а не то почтовая коляска проедет прежде, нежели мы успеем осмотреться, при чем и где мы.

Судя по наружности Бритна, можно было предположить с большою вероятностью, что коляска проедет, прежде чем он узнает, где он. Он стоял в раздумье, умственно взвешивая мнения доктора и адвокатов, адвокатов и доктора. Он делал слабые попытки подвести наперсток и терку (совершенно новые для него идеи) под чью бы то ни было философскую систему, словом, запутывался, как всегда запутывалась его великая тезка[9] в теориях и школах. Но Клеменси была его добрым гением, несмотря на то, что он имел самое невысокое понятие об ее уме, ибо она не любила беспокоить себя отвлеченными умозрениями и постоянно делала все, что нужно, в свое время. Она в одну минуту принесла чернильницу и оказала ему еще дальнейшую услугу – толкнула его локтем и заставила опомниться. Нежное прикосновение ее расшевелило его чувства, в более буквальном, нежели обыкновенно, значении слова, и Бритн встрепенулся.

Но теперь его возмутило сомнение, не чуждое людям его сословия, для которых употребление пера и чернила есть событие в жизни: он боялся, что, подписавши свое имя на документе, писанном чужою рукою, он, пожалуй, примет на себя какую-нибудь ответственность или как-нибудь там должен будет выплатить неопределенную, огромную сумму денег. Он подошел к бумагам с оговорками, и то по настоянию доктора, потребовал времени взглянуть на документы, прежде чем подпишет (узорчатый почерк, не говоря уже о фразеологии, был для него китайскою грамотою), осмотрел их со всех сторон, нет ли где-нибудь подлога, потом подписал – и впал в уныние, как человек, лишившийся всех прав и состояния. Синяя сумка – хранилище его подписи, получила с этой минуты какой-то таинственный интерес в его глазах, и он не мог от нее оторваться. Но Клеменси Ньюком, восторженно засмеявшись при мысли, что и она не без достоинства и значения, облокотилась на весь стол, как орел, раздвинувший крылья, и подперла голову левою рукою; это были подготовительные распоряжения, по окончании которых она приступила к самому делу, – начала, не щадя чернил, выводить какие-то кабалистические знаки и в то же время снимать с них воображаемую копию языком. Вкусивши чернил, она разгорелась к ним жаждою, как бывает, говорят, с тигром, когда он отведает другого рода жидкость; она захотела подписывать все и выставлять свое имя на всем без разбора. Словом, опека и ответственность были сняты с доктора; и Альфред, вступив в личное распоряжение капиталом, был хорошо снаряжен в жизненный путь.

– Бритн! – сказал доктор, – бегите к воротам и сторожите там коляску. Время летит, Альфред!