Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - [39]
Он перекрестился на иконостас над моей головой.
— Ладно, хватит об этом. Займемся текущими делами. Кого куда сегодня фасовать будем?..
Настроен был он сегодня строго. После смерти пациента ночными горшками не покидаешься. Начал обход с Паши. Посмотрел его температурный лист. Откинул одеяло, приоткрыл рану, посмотрел, перевязал снова.
— Часа через два консилиум соберется. Я договорился. Посмотрим, что с тобой, не должна бы температура держаться. Все было аккуратно сделано, сам делал. Ну не тушуйся! Справимся.
Паша робко улыбнулся ему. Но дед Карпов Татя все равно испугался, так что с испугу банки затряслись и зазвякали.
— Ты это чем там звенишь? — спросил, подходя, А.А. — Должно быть, яйцами. Уж больно звон мелодичный. Да не бойся ты, не будет тебя больше никто резать. После операции тобой займусь. Банки все к ядрене фене снимем, чтоб ты мне тут пол мочой не заливал. Мыть за тобой некому. А ты тут такой срач развел, что смотреть противно. Даже и развязывать тебя смотреть сейчас не буду. Пачкаться не хочу. А перевязку сделаем, новую жизнь начнешь.
Следующим был Юрка. Видимо, кто-то сказал уже А.А., что перед ним мидовец. И с ним он был на «вы». Да и видно было, что Юркина операция удалась, в отличие от Пашиной аппендэктомии.
— Думаю, после обеда мы вас выпишем. Можете звонить жене, чтоб приезжала за вами. Да и тебя, — повернулся он к Славке, — сегодня выписываю, нечего зря казенную койку занимать. И тебя, — обратился он к приблатненному. — Тебя к нам по ошибке доставили, в вытрезвитель везли. Вот и иди! Снова пить будешь, и впрямь к нам попадешь, тогда не пожалею, вырежу тебе что-нибудь. А если просто напьешься, то путь тебе в ментовку, а не к нам.
Наконец, настала моя очередь.
— Ну что ж, философ. — Он не стал садиться на мою койку, сел рядом на стул. — Говорят, вчера ты весь день спал, не ел ничего. Это Бог тебя к операции готовил, мне помогал.
Я растерянно и слабо возразил:
— Сегодня с утра полбанки овсянки выпил.
— Овсянка — это не еда. Минут через сорок тебе хорошее промывание желудка сделают, и будьте любезны — на стол. Да ты, я вижу, в носках все так же. Ну ничего, перед операцией снимут, да и в реанимации голышом лежат. Сам знаешь. Одетые лежат только в гробу.
— Я себя уже хорошо чувствую. И вообще я отказываюсь! — почти взвизгнул я.
Его торжественный вид давил меня. Словно он был жрец и собирался священнодействовать. Ну там гадать по внутренностям животных или что-то в этом духе. Проклятая моя начитанность!
Он посмотрел на меня спокойно, сурово и властно.
— Ты плановый больной. И не дергайся. По плану операция у тебя сегодня. И будь любезен подчиняться врачебным предписаниям.
Встал, повернулся и вышел. Я хотел тоже подняться. Но вдруг понял, что не могу. Тело не подчинялось мне. Оно подчинилось воле Татя. В отчаянии я закрыл глаза и стал ждать Кларину. Она была моя последняя надежда после того, как тело мне отказало. Уже около десяти. Она скоро должна прийти. Я закрыл глаза, чтобы не видеть пустого сочувствия соседей, стиснул зубы и ждал. Апатия и слабость владели мной. Нет, так не может быть! Утром же я вставал! Самое глупое было, что я не мог найти основания, почему отказываюсь от операции.
Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Это был Славка.
— Слышь, жену твою внизу не пропускают. К тебе больше пропуска нет. Я нарочно вниз спустился, чтоб ее подождать. Чего сказать ей? Ждет она меня там. А ты пока, смотри, ни на какие уколы не соглашайся.
Вот это да! Хоть повесть о настоящем человеке заново пиши! Все видел, все понимал и по мере своих сил действовал. Мне стало легче, и я приподнялся на локтях. Потом сел.
— Я сейчас с тобой на площадку лестничную выйду. А там решим.
Славка словно снял с меня гипноз, заклятие Татя. Я опять мог двигаться. Он помог мне встать. Но я мог это уже и сам сделать. Он все же поддерживал меня за локоть. Мы двинулись к двери. Я теперь был снова уверен в себе. Мускулы у меня напряглись. Славка почувствовал это и одобряюще пожал локоть. Но навстречу нам вбежали Наташка, за ней Катя, обе с вытаращенными глазами, и замахали на нас руками.
— По койкам, по койкам! Профессор с обходом идет.
Видно, что было это большим событием. Сам зав. отделением, профессор Радамантов, решил обойти свои владения. Шел хозяин.
— Ты, Борис, только ему не груби, — шепнул Славка. — Просто скажи, что ты уже на поправку идешь и на диагностическую операцию не согласен.
Я кивнул, влез на койку, но не лег, остался сидеть, готовясь к разговору. И вот в сопровождении свиты, среди которой был и Тать, вошел владыка. Это был невысокого роста восточный человек, уже за пятьдесят, уже располневший, но хороший костюм сидел складно. И, как все восточные люди московского или петербургского разлива, выглядел он много интеллигентнее сопровождавших его туземцев, как, впрочем, насколько я мог вспомнить, и своих горных соплеменников. У тех при всем благородстве осанки, вырабатывающейся хождением по горам, не было европейского лоска, который внес в палату профессор Радамантов. И тем не менее подчиненных, к которым, наверно, бывал иногда и милостив, держал он в полном повиновении: они заглядывали ему в глаза и держали наготове блокноты и карандаши. Я заметил, что Шхунаева среди них не было, значит, он не входил в число любимчиков профессора, и, значит, у Татя поддержки не будет.
В книге предпринята попытка демифологизации одного из крупнейших мыслителей России, пожалуй, с самой трагической судьбой. Власть подарила ему 20 лет Сибири вдали не только от книг и литературной жизни, но вдали от просто развитых людей. Из реформатора и постепеновца, блистательного мыслителя, вернувшего России идеи христианства, в обличье современного ему позитивизма, что мало кем было увидено, литератора, вызвавшего к жизни в России идеологический роман, по мысли Бахтина, человека, ни разу не унизившегося до просьб о помиловании, с невероятным чувством личного достоинства (а это неприемлемо при любом автократическом режиме), – власть создала фантом революционера, что способствовало развитию тех сил, против которых выступал Чернышевский.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
Предлагаемая работа является продолжением книги «Посреди времен, или Карта моей памяти», вышедшей в 2015 году при поддержке Министерства культуры РФ и Союза российских писателей. «Посреди времен» была замечена критикой. Новая книга также является рядом очерков и эссе, связанных единой идеей и единым взглядом автора на мир, судьбой автора, его интеллектуальными путешествиями в разные части России и разные страны (от Аргентины до Германии). Поэтому название ее отчасти перекликается с предыдущей.Большая часть текстов публиковалась в интернет-журнале Гефтер.
Здесь исследуется одна из коренных проблем отечественной литературы и философии 19 века «о выживании свободной личности» - о выживании в условиях самодержавного произвола, общественной дряблости, правового нигилизма и народного бескультурья.
Проблема гуманитарного знания – в центре внимания конференции, проходившей в ноябре 2013 года в рамках Юбилейной выставки ИНИОН РАН.В данном издании рассматривается комплекс проблем, представленных в докладах отечественных и зарубежных ученых: роль гуманитарного знания в современном мире, специфика гуманитарного знания, миссия и стратегия современной философии, теория и методология когнитивной истории, философский универсализм и многообразие культурных миров, многообразие методов исследования и познания мира человека, миф и реальность русской культуры, проблемы российской интеллигенции.
У Славика из пригородного лесхоза появляется щенок-найдёныш. Подросток всей душой отдаётся воспитанию Жульки, не подозревая, что в её жилах течёт кровь древнейших боевых псов. Беда, в которую попадает Славик, показывает, что Жулька унаследовала лучшие гены предков: рискуя жизнью, собака беззаветно бросается на защиту друга. Но будет ли Славик с прежней любовью относиться к своей спасительнице, видя, что после страшного боя Жулька стала инвалидом?
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…
История подростка Ромы, который ходит в обычную школу, живет, кажется, обычной жизнью: прогуливает уроки, забирает младшую сестренку из детского сада, влюбляется в новенькую одноклассницу… Однако у Ромы есть свои большие секреты, о которых никто не должен знать.
Эрик Стоун в 14 лет хладнокровно застрелил собственного отца. Но не стоит поспешно нарекать его монстром и психопатом, потому что у детей всегда есть причины для жестокости, даже если взрослые их не видят или не хотят видеть. У Эрика такая причина тоже была. Это история о «невидимых» детях — жертвах домашнего насилия. О детях, которые чаще всего молчат, потому что большинство из нас не желает слышать. Это история о разбитом детстве, осколки которого невозможно собрать, даже спустя много лет…
Строгая школьная дисциплина, райский остров в постапокалиптическом мире, представления о жизни после смерти, поезд, способный доставить вас в любую точку мира за считанные секунды, вполне безобидный с виду отбеливатель, сборник рассказов теряющей популярность писательницы — на самом деле всё это совсем не то, чем кажется на первый взгляд…
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».