Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - [13]

Сибилла снова затянулась и выпустила дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника.

— До твоего греха ему в последнюю очередь. Он — меч карающий, поняла?

— Не-а.

— В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной — это грешник. Поняла?

— Почему? — Катя тоже удивилась.

— Потому что! — раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что, наверное, они отпечатались в мозгу каждого слышавшего их. — Тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.

— То-то он все про философа, или кто он, писатель? — не поняла я, интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? — трещала добрая Наташка.

— Значит, нарушили какой-то божеский или природный закон, а за это полагается наказание. С философом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, — заговорила вдруг гекзаметром Сибилла, — где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх, и советник дурного всего — Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон. — Вокруг гречанки кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила свое вещанье: — Стоп! Кто-то не тот слушает меня!

Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка.

— Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?

— Да я вроде уже, — начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. Дай мне банку, она вроде пустая.

— Вроде Володи! — хмыкнул Славка. — Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.

Так он и сделал.

Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Откинулся на спину и облегченно заснул.

Балдеж

Утром разбудила нас Катя, разносившая градусники и грубовато совавшая их под мышки больным, глядя так, будто она уже была женой немецкого врача с собственной практикой, а мы какие-то русские бомжи.

— Ишь какая неласковая! — сказал Славка, а когда она вышла, добавил: Такое только с недотраха бывает.

Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки.

— Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу… Крутишься, как ночью.

— А температуру будешь мерить? — спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые. — Положено.

— Кем положено, тот и возьмет, — отозвался Славка. — Счас приду познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.

Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:

— Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда-сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.

— А чего, дед, — поднял голову подростель, — тебе наш герб не нравится?

— Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.

— Ну да, — просипел наркоман Паша, — социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.

Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:

Что за прелесть этот герб

Справа молот, слева серп.

Хочешь — жни, а хочешь — куй,

Все равно получишь…

— Куй! — радостно выкрикнул дед Карпов.

— Нет, дед, — поправил его Юрий Владимирович, — все равно получишь, но не то, что ты назвал, а — орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.

— Пойду курну, — сказал Глеб и направился к двери. — Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.

Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было. Стало дурно. Все поплыло, я лег, но плывущая дурнота не уходила. «Как же я ночью-то бродил? — вдруг подумалось мне. — И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?..»

Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман говорил только «да» или «нет». Я и вовсе молчал.

Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:

— Не грусти, давай кроссвордик решим.

— Кроссворды ищешь? — Дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке, протянул Славке кипу газет. — Тут и просто «МК» и «МК — бульвар», найдешь много.