Рожденный дважды - [15]

— Hoćěs li je? — говорит Мирна на своем языке.

— Что она сказала? — спрашиваю у Гойко.

— Не хочешь ли ты взять на руки малышку.

Мирна протягивает мне новорожденную, от нее исходит тепло материнского лона.

Соседка Мирны, приготовившая чай, рассказывает какую-то забавную историю, все смеются и ненадолго забывают обо мне.

Девочка похожа на старушку. Она хранит запах того колодца жизни, откуда пришла в этот мир. Над раковиной умывальника висит зеркало, я подхожу к нему — хочу увидеть себя с малышкой на руках, примериться к роли молодой мамы.

Диего стоит за спиной, фотографирует мое отражение:

— Ты хочешь детей?

— А ты?

— Очень. Только сыновей.

Он серьезный, почти грустный. Знает, что я ему не верю.

А снег все идет, перестал ненадолго и принялся сыпать с новой силой. На рынке Башчаршия торговцы лопатами расчистили мостовую у своих лавок — вдоль дороги тянется белая траншея. Шесть часов вечера, в сумерках снег становится синим, с холмов спускается дым, пахнет дровами, горящими в каминах, муэдзин поднимается на минарет для вечерней молитвы. Мы шагаем в приподнятом настроении.

Гойко уговаривает нас пойти на показ мод к знакомому стилисту. Убогий свет, югославская диско-музыка. Огромное холодное помещение напоминает зал провинциальной дискотеки. По сцене дефилируют модели — пестрые птицы с ястребиными хохолками, в открытых платьях с множеством блестящих пайеток. От холода тело у девушек покрыто гусиной кожей. Зрители — случайная публика, такое впечатление, что с улицы созвали людей, которые шли с работы: плохо одетые, в грязных сапогах, с мокрыми зонтами, брошенными под ноги на пол. Стилист, друг Гойко, — гладко выбритый толстячок в черной майке-сетке с крупными ячейками — кланяется зрителям до самой земли, как Мария Каллас.

На улице мы не можем удержаться от смеха — ни дать ни взять озорные школьники. Я иду по снегу, покачивая бедрами, подражая этим бедным закоченевшим моделям. Диего фотографирует, падает к моим ногам, как будто я — звезда подиума, кричит, что тоже хочет майку-паутину. Гойко называет нас krastavci, говорит, что мы — два пьяных огурца. Злится на нас за то, что мы «спелись», за то, что вытворяем глупости. У него снова портится настроение. Резкий, ворчливый, он вышагивает впереди в куртке, подбитой кошачьим мехом.

Мы оказываемся в одном из андеграунд-кафе. Если бы не сливовица, можно было бы подумать, что мы в Лондоне: художники с длинными седыми волосами, пожелтевшими от никотина, в сопровождении призрачных девиц: они ходят враскачку, с полуприкрытыми глазами, веки у них густо подведены черным и похожи на блестящие раковины мидий. Свет то вспыхивает, то гаснет, играет тяжелая музыка белградской рок-группы «Екатарина Велика». Кажется, что толчки идут из недр земли и заставляют содрогаться столы, пепельницы, пустые стаканы. Гойко знакомит нас со своими друзьями: Драгана работает на гостелевидении, умеет подражать разным голосам, ее парень Боян — актер пантомимы, Зоран — адвокат с серьезным и немного рябым лицом и Младен, художник, который учился в Милане в Академии Брера. Захваченный водоворотом друзей, Гойко куда-то исчезает.

Диего встает около меня на колени:

— Что закажешь, крошка?

— Не знаю… что мы закажем?

Я растерялась: не помню, когда в последний раз я бывала в ночных клубах. Здесь все полуголые, все танцуют, а я в шерстяном свитере и узкой юбке чувствую себя не в своей тарелке.

Мне удалось занять место на гладком кожаном диванчике. Диего возвращается с большой порцией мороженого, одной на двоих:

— Больше ничего не было…

Едим с одной ложечки, он кормит меня, смотрит, как я ем. Мороженое в такой холод… оказывается, то, что надо, — оно медленно тает, охлаждая жар тела. А потом вместо ложки к моему рту приближаются губы Диего. Чувствую его дыхание на своих холодных губах. Он медлит, словно ждет моего согласия. Миллиметр за миллиметром, все ближе и ближе… Может быть, он хитрее, чем кажется. Может быть, он из тех парней, кто досконально изучил науку любви. Поцелуй долгий, нежный, наши языки — две улитки, переползающие площадь.

Почему в ту ночь он так безотчетно доверял мне? Наши губы — комок теста, мягкого и теплого. Пьетро перевернулся на постели, что-то пробормотал во сне и снова крепко заснул — так гигантский скат манта поднимается на поверхность и снова возвращается во мрак глубин. Я уже давно не сплю с ним на одной кровати, я забыла это напряжение, эту нервную дрожь, будто на гитаре неожиданно рвется струна. Он совсем ничего не хочет знать о своем отце. «У Пьетро защитная реакция, — сказал как-то Джулиано, — он подросток, в этом возрасте они боятся страданий».

Я всегда рассказывала о Диего легко и весело, говорила, какой он был смешной, со страусиными ногами, с редкой бородкой, которую отращивал, чтобы выглядеть старше. Рассказывала, как однажды Диего снял лучший фоторепортаж в своей жизни, а потом заметил, что в камере не было пленки. Как у Диего постоянно сваливались брюки, потому что он был очень худой — «Как ты», — говорю я Пьетро — и забывал надеть ремень — «Такой же, как ты, рассеянный». И каждый раз я, смеясь, глотала слезы.