Рожденный бежать - [9]

Но в тот вечер бегать мне не хотелось. И не захотелось, даже когда Патрик произнёс заветные слова. В конце концов я всё же побежал, но только потому, что так хотелось Патрику. И дело не в том, что я боялся темноты, хотя в темноте мне всегда становилось не по себе. Дело в том, что в глубине души я чувствовал: там, в парке, таится какая-то опасность и мне лучше держаться поближе к Патрику. А может, и в том, что поблизости не было других собак, сам не знаю. Мне приходило в голову, что бегать куда веселей, когда есть два-три пса-соперника. Можно было, конечно, погоняться и за ласточками, я это любил, но всё-таки это уже не так интересно. Ведь с ласточками не подружишься. Кроме того, мне их было не победить. Честно говоря, мне ни разу не удавалось подобраться к ласточкам даже близко, но это меня не обескураживало.

Но стоило мне побежать, стоило увлечься, как я позабыл обо всём, обо всех своих тревогах. Я помчался прочь от Патрика, далеко-далеко, вниз по склону, к пруду. Там стоял белый фургон, а рядом – два человека, и одного я сразу узнал. На самом деле я совсем не удивился, когда увидел мистера Бутса. Он часто приходил сюда, на прогалину, посмотреть на меня. В последние дни я уже несколько раз видел его у пруда – вместе со спутником. Они смотрели на меня в бинокль, как иногда делал папа Патрика.

Вот и сейчас они оба были здесь, и мистер Бутс посвистел мне, как уже делал не раз. Я подбежал к нему, потому что мистер Бутс мне нравился. Он мне нравился, потому что всегда угощал печеньем, а перед печеньем мне не устоять. Когда я подбежал, он погладил меня, а я ждал, когда дадут печенье. Он протянул мне его, а когда я принялся за еду, вдруг подскочил, схватил меня за ошейник и не отпускал. Я подумал, что это как-то странно, ведь так он раньше никогда не делал, а потом стало ещё страннее: голова у меня закружилась, ноги подкосились. И вот я уже лежал у его ног, и тут мистер Бутс прижал меня к земле – а я всё равно не мог сопротивляться. У меня совсем не осталось сил.

– Не бойся, – твердил мистер Бутс, – он сейчас отключится. И вообще он мухи не обидит.

– Ты ведь не переборщил с дозой? – уточнил второй голос.

– Нет, конечно! Я своё дело знаю! – ответил мистер Бутс. – Час-другой – и он будет как огурчик, вот увидишь.

– Да уж хотелось бы, – сказал второй голос. – Надо убираться отсюда, пока этот треклятый мальчишка не прибежал его искать. – Он расстегнул мне ошейник. – Ошейник нужно надёжно потерять, утопить в пруду. Мне же не понадобится ни телефон, ни кличка.

– А мои денежки? – спохватился мистер Бутс. – Договаривались на пятьсот фунтов.

Некоторое время они громко препирались.

– Четыреста и не больше!

Потом мистер Бутс закричал:

– Да это же грабёж, чистый грабёж среди бела дня!

– Чья бы корова мычала, Бутсик, – заметил второй голос. – Сам же собаку украл. И не забудь выбросить ошейник.

Продолжая спорить, они надели на меня намордник – тесный, до того тесный, что было больно. Я услышал, как мистер Бутс в бешенстве шагает прочь, изрыгая брань. Потом меня бросили в фургон, и дверь захлопнулась. Некоторое время я, наверное, дремал, но потом всё-таки проснулся и по-настоящему понял, что весь этот ужас мне не приснился, что всё так и есть, что я уже не дома на диване и Патрика рядом нет.

Я лежал, дрожал и скулил, но пугала меня не чернота вокруг и не холод. Больше всего я боялся неизвестности. Куда меня везут? Зачем они это сделали? Что со мной будет? Увижу ли я когда-нибудь Патрика?

Беги, Ясноглазый, беги во всю прыть!

Бекки было хорошо только тогда, когда Крейг куда-нибудь уезжал, а ей самой не нужно было в школу. Вот и то воскресное утро выдалось хорошим – до поры до времени: Бекки с мамой остались дома вдвоём, как три года назад, до того, как они уехали из города и перебрались на вересковые пустоши, за много миль от всех подружек Бекки, от всего, что она знала и любила. Не то чтобы Бекки совсем не нравилось жить в деревне. Наоборот, нравилось, если Крейга не было дома или если удавалось пойти погулять одной. Тогда она скакала верхом на Рыжем по холмам Хай-Мур – почти всегда галопом. А на вершине взбиралась на валуны и стояла там: Бекки любила, когда ветер обдувал лицо.

Это было её место, её валуны, единственное место, где Бекки могла поговорить с отцом и всё-всё ему рассказать. Бекки была уверена, что дух его живёт в здешнем ветре, в самом воздухе, который она вдыхала, в валунах вокруг. Отец жил здесь, он был такой же живой, как дикие пони, как коровы, щипавшие траву, как овцы, бродившие по лужайкам. Летом здесь летали жаворонки и кружили сарычи, зимой ветер трепал ворон. И круглый год Бекки верила, что папа всегда здесь, с ней, всегда её слушает, и это помогало хоть немного унять боль одиночества в сердце. А ещё она именно поэтому обожала возиться с грейхаундами на псарне. Туда всегда можно было уйти и спрятаться от Крейга, к тому же псы тоже были её добрыми друзьями. Они тоже слушали её и понимали.

Всё утро Бекки с мамой вместе работали на псарне, кормили и тренировали грейхаундов, устраивали во дворе фермы лежанки для телят и суягных овец. И ни разу не поссорились – а всё потому, что рядом не было Крейга и они о нём даже не разговаривали. А если Крейга не было и о нём не упоминали, Бекки с мамой прекрасно ладили. Крейг уехал в своём фургоне ещё накануне вечером. Он поехал за очередной собакой, отличным псом, верным чемпионом – так он сказал. Так что Бекки с мамой на некоторое время были предоставлены сами себе. Когда на псарне дел не осталось, они пошли выгребать навоз из стойла Рыжего. Бекки, напевая, посыпала пол соломой, а мама положила сена в кормушку.