Рождение мыши - [7]

Теолог молчал и смотрел вверх, сквозь ветви, на золотое, раскаленное небо.

— Ну, а если и это не так — продолжал маленький бельгиец, облизывая сухие губы, — если это все не так, где же вы отыскали Бога в этой бессмыслице? Где? — Теолог молчал. — И вы еще спрашиваете, почему я атеист? Да вот именно поэтому я и атеист.

Подошел Николай и остановился, слушая. Теолог посмотрел на него, что-то спрашивая глазами, и, когда тот кивнул ответно головой, так обрадовался, что потер руки.

— О чем это вы? — спросил Николай.

— Да вот, — весело ответил теолог, — вот, наш друг Байер, прекрасный человек и великолепный врач, женился на красивой молодой девушке, построил дом, вот, пальмы выписал, рассадил их, фонтан поставил, а сейчас лежит на траве и спрашивает: «А к чему мне все это, если я должен умереть в Восточной Пруссии?» Так, Байер?

— Нет, не так! Я знал и даже сейчас знаю, зачем мне это, жалкий вы человек! Фанатик вы! — крикнул маленький бельгиец и вдруг со стоном схватился за грудь. — Я знаю, а вы ничего в жизни не знаете, даже зачем живете — тоже не знаете! — крикнул он чуть не плача.

— Знаете? — усмехнулся теолог. — Ой, едва ли! А ну, представьте, что нас сейчас всех расстреляют, — с чем вы останетесь? С молодой женой? С фонтаном и пальмами? С домом в Брюсселе? Или с чем?

— С сознанием… что моя… что я… моя смерть… — начал, задыхаясь от ярости, бельгиец, — о, Боже мой! Умираю!.. Что если у моей жены от кого-нибудь будет сын, то ему уже… — он упал на землю, застонал и закорчился на белых и желтых щепках.

— А где же останется сознание после вашей смерти? — мягко спросил теолог, наклонился и достал из кармана куртки Байера пузырек с нитроглицерином. — Где? — продолжал он, откупоривая его. — Или сознание бессмертно? — Он встал на колени и поднес пузырек к губам Байера. — О, тогда, другое дело! Но так атеист не скажет! — Он отнял пузырек. — Что, лучше?

Маленький бельгиец сидел, открыв рот, и с губ его стекала длинная лента слюны.

— Ладно, оставим это. Хиромант, как дела?

— Так любовь — тоже мышь? — вдруг раздражающе резко спросил ленинградец.

— Какая любовь? — пожал плечами теолог. — Если любовь к…

— Да нет, зачем к… Вот конкретно: его любовь, — ткнул в Николая ленинградец, — его любовь к жене? Ее ожидание? Это что — тоже мышь?

— Ее ожидание — это подвиг перед людьми и Господом, — торжественно ответил теолог, — но оно чувственно, а обо всем чувственном мы говорим «суета сует и всяческая суета».

— Вот поэтому вы и монах?

— Вот потому я и монах!

— Вот поэтому вы и теолог?

— Нет, теолог я не потому. Я просто предпочитаю лучше жить там, — он ткнул пальцем в золото, льющееся на траву и щепу через ветки, — в мире бесконечно больших величин, чем на земле возиться с мышами.

Ленинградец оскорбительно фыркнул и отвернулся.

— А Бога — куда вы Его тогда дели? — вдруг очень тихо и спокойно спросил Николай.

— То есть как — куда? — озадачился теолог, с этой стороны он меньше всего ожидал нападения.

— Да вот так — куда? В мир бесконечно больших величин? Куда-нибудь подальше от этих мышей? — Теолог что-то хотел сказать. — Стойте! Это вы его туда поместили или Он сам, без вас поместился? Если Он сам, то какой же Он вам Бог? Если вы его, то какой же вы теолог? И чему вы тогда служите? Неужели источнику Разума и Добра? Нет, не думаю!

— Так, молодец! — просипел бельгиец, переводя дыхание, и встал сначала на четвереньки, а потом на колени. — Я атеист, но мне Бог дороже — я хоть не оскорбляю Его.

Теолог вдруг сказал тихо и ласково:

— Друг мой, вот я знаю: дома вас дожидается большая и чистая любовь. Так вот: дай Бог вам никогда не соглашаться со мной и не увидеть, как ваше осмысленное чувство исчезнет и останется голый мышонок; дай вам Бог не узнать, какой это ужас — увидеть рождение мыши!

Глава 2

На другой день утром, на работе, ленинградец сказал теологу:

— Николай-то тю-тю, — и свистнул.

— Застрелили? — испугался теолог.

— Да, застрелили! — насмешливо ответил ленинградец.

Отошел и молча пилил до обеда, а во время перерыва оттянул теолога в сторону и сказал:

— Тот-то идиот в очках — ведь повел его к своей жене гадать на бобах о ее брате — брат в плену.

— Ну и?.. — спросил теолог.

— Ну и всё, — засмеялся ленинградец, — ни немца, ни Семенова; немец в карцере, а Николай ушел.

Подошел электрик из Гренобля (он сегодня стоял у пилы на месте маленького бельгийца) и остановился, слушая.

— Не секрет? Как все это вышло — вы ведь о побеге говорите? Они что, сговорились, что ли? Говорят, его ранили.

— А вот если привезут мертвым, так узнаем все, — мрачно усмехнулся ленинградец.

— Его не привезут мертвым, — ответил теолог, — у него браунинг.

— Вот как! — очень удивился электрик, а ленинградец только свистнул.

— Да, вот так, — коротко кивнул головой теолог. — Тише! Идут.

Подошел солдат, посмотрел и пошел обратно,

— Да, прежнего рвения уже нет, — вздохнул ленинградец. — Чувствуют, собаки, конец!

После работы, когда пленные расходились в разные стороны — иностранцы в одну колонну, советские в другую — они жили в разных лагерях, — ленинградец задержал теолога за руку.

— Вы молодчина — я видел, как вчера вы с ним что-то прятали в щепках, только не знал — что. Значит, он уж побывал тут?