Роза - [136]

Что же происходило потом? Блэар старался восстановить дальнейший ход событий, но перед его взором возник дневник Мэйпоула, и написанные по горизонтали и по вертикали строчки, плотно заполняющие каждую страницу, сбивали с мысли. Предложения были похожи не на цепочки слов, а скорее на подпорки для усеянных колючками стеблей; Блэар всматривался в них, но перед глазами у него поплыли красные бутоны.

Блэар-старший переводил, в меру собственного понимания старофранцузского языка, читая ровным, отчетливым и ритмично льющимся голосом Хэнни:

Я обнял Розу за ее нежные члены,

Что гибче и податливее ивы,

Прижал ее к себе обеими руками,

И нежно, чтоб не напороться на шипы,

Раскрыл я сладкий тот бутон,

Какой нельзя сорвать без дрожи.

Томление сладкое и трепет ее пронзили члены;

Они не пострадали: я старался

Не причинить вреда им, хоть нарушил

Я целость кожи в тоненькой щели.

Раскрыв бутон, я маленькое семя

Посеял в самом центре, расправляя

Каждый лепесток, чтоб красотой их насладиться.

И до глубин познать душистый тот цветок.

Забавы мои привели к тому,

Что стал бутон расти и расширяться.

Конечно, Роза твердила мне об обещанье.

Желание мое считала непристойным.

Однако же ничуть не запрещала

Мне обнимать ее, рвать лепестки

И тот бутон, что цвел, найдя приют в ней.

Блэар открыл глаза.

Занавески были задернуты, сквозняк слегка раскачивал их, и тогда по краям из-под них пробивался свет — получалось нечто вроде «тени наоборот». По подоконнику стучали капли дождя. В камине потрескивали угли. Блэар осторожно сел, словно опасаясь, что голова его может треснуть и расколоться. На ночном столике стояли кувшин и таз с водой. Возле постели, близко придвинутые, располагались несколько стульев, дверь в гостиную оставалась широко распахнута.

Блэар спустил ноги с кровати. Во рту у него пересохло, язык почти приклеился к небу, но голова была ясной, словно ее продуло ветром, согнав застилавшую ее пелену пыли. Блэар встал и, держась за спинки стульев, чтобы не упасть, побрел в туалетную комнату. Ему вспомнился Ливингстон — тот был уверен, что не умрет, пока будет продолжать идти вперед, потому-то он и стремился все глубже в дебри Африки, пока носильщики однажды не обнаружили его мертвым: он стоял на коленях, скончавшись во время молитвы. Блэар сделал вывод, что ему самому смерть пока не грозит, и если уж он и умрет, то не за молитвой.

Глядя на свое отражение, он забыл про Ливингстона и вспомнил Лазаря, пролежавшего мертвым четыре дня, прежде чем чудесным образом воскреснуть. Блэар, каким он увидел себя в зеркале, вполне созрел для воскрешения. Лицо и тело его были покрыты несчетным множеством ссадин, красно-лиловых синяков и недельной давности желтыми пятнами, словно он умер от чумы или тропической лихорадки. Грудную клетку украшала мозаика пластырей, на месте выбритых над ушами волос виднелись свежие швы. Блэар покрутил головой, стараясь получше рассмотреть себя. Швы были наложены отлично. Одна бровь оказалась разбита, но нос оставался нормальных человеческих размеров. Выбитый и вставленный зуб прижился. Значит, и сам он жив.

Из тайника за зеркалом он достал дневник Мэйпоула и раскрыл его в том месте, где была вложена маленькая картонная фотография Розы.

— Вы уже проснулись. — Из гостиной в дверь спальни спешил Леверетт. — И даже встали. Давайте, я вам помогу.

Блэар шлепнулся на стул, вцепившись в дневник, чтобы не выпустить его из рук.

— Если хотите мне помочь, увезите меня отсюда. Я должен где-то спрятаться.

Леверетт поддержал его, бережно довел до постели и уложил.

— Куда вы хотите уехать? В Африку? Америку?

— Роуленд показал мне один дом.

Дом из красного кирпича казался мрачным и угрюмым, он словно тяжко размышлял о причинах своей изолированности от всех прочих строений, что находились в имении Хэнни. Недлинная подъездная дорожка соединяла его с густо заросшей уже аллеей. Живая изгородь перед домом не защищала окна фасада от западных ветров и не заслоняла картины неприглядных угольных отвалов. Никакой мебели в комнатах не было. Благодаря усилиям Роуленда, полы покрывало битое стекло. Любой потенциальный арендатор счел бы дом гнетущим, но для Блэара место было идеальным.

Леверетт установил в кухне легкую походную кровать.

— Боюсь, на этой плите вы сможете только разогревать чай, не больше. Прежние жильцы считали это место слишком изолированным и диким, и, честно говоря, я их понимаю. На отвалах ничего не растет, тут даже огород нельзя разбить. К тому же здесь дуют сильнейшие прямые ветры с моря, от которых нет никакой защиты.

— И когда же состоится пышная свадьба?

— Через две недели. Она будет не такой пышной, как, возможно, хотелось бы епископу, но ему не терпится, чтобы она состоялась как можно раньше. Служить он будет сам. Знаете, теперь вы можете уезжать. Если желаете, могу заказать вам гостиницу в Лондоне или Ливерпуле и договориться, чтобы за вами там последил врач. Я понимаю, что вы захотите уехать из Уигана, как только сможете стоять на ногах.

Леверетт поспешил к плите подбросить дров и угля, а Блэар повалился на матрас, в запах плесени и прелого конского волоса.

— Кто здесь жил раньше?