Роялистская заговорщица - [54]

Сто двадцать восемь тысяч войска, триста тридцать четыре орудия. Всем этим Наполеон руководил штрихом пера, точно костями, которые бросают на зеленое сукно судьбы.

От двух концов этой линии следует провести еще две линии, которые бы встретились у Шарлеруа, затем на верху этого треугольника вывести параллель. Здесь от Ата до Гента и Намюра – неприятель.

Налево англичане с бельгийским контингентом, Веллингтон, принц Оранский, Гилль, Брауншвейг, Сомерсет, Понсонби. Направо – прусская армия – Блюхер, Цитен, оба Пирха, Тильман, Бюлов. Слева сто тысяч человек, справа сто двадцать пять тысяч.

Вершина треугольника есть точка соединения: эта фигура как нельзя лучше изображает план Наполеона, он хотел войти углом в обе армии, разъединить их, разбить каждую отдельно, прежде чем другая поспеет на помощь, затем направиться прямо на Брюссель, где, гордясь победой, начать переговоры о мире… Может быть, и удастся!

Следовательно, требовалось, чтобы на французской линии три группы одновременно двинулись; левая – наискосок вправо, правая – влево, центральная – прямо вперед. На расстоянии нескольких четвертей часов Шарлеруа являлся общей целью, и всем трем корпусам предстояло одно направление.

Прокламация императора всех приободрила, подогрела злобу всех. Своим простым языком, без прикрас, короткими фразами он, как лезвием, проник в сердце солдат.

Наполеон напомнил им о дерзких пруссаках: «Под Иеной вы были один против двух».

Об англичанах словами: «Кто был у них в плену, пусть вспомнит о понтонах!»

Клеймя коалицию, пожирающую людей, он воскликнул: «Настал момент для каждого француза, у которого есть сердце, победить или умереть».

Совершенно верно: от Самбры до Мёвы, пробуждая эхо великой эпохи, раздавался один клич, клич энергии, гнева, надежды.

Вся слава прежних дней, начиная от Флёруса до Аркола, от Аустерлица до Шампобера, предстала, витала над этими людьми, которые тоже понимали, что надо победить или умереть.

Только в одном месте всей длинной атакующей линии сожгли, смеясь, в пламени пунша, прокламацию Бонапарта.

Веселая компания офицеров, вероятно, клюкнувших шампанского более, чем следовало, собралась внизу, в комнате под квартирой генерала Буриона, в доме, который еще 30 лет назад показывали по пути от Корбиньн в Филипвиль, всю ночь весельчаки офицеры болтали и смеялись над прокламацией, которая, по их мнению, была преисполнена самохвальства.

Это были адъютанты д’Андинье, де Трелан – имена, которые не следует забывать, затем офицеры разных чинов – Тремовиль, Трезек, Водеваль, Гишемон – цвет французской молодежи, самому старшему не было тридцати лет.

Было три часа утра.

В окна уже сквозил дневной свет, от которого пламя свечей, отражавшееся в хрустале, казалось желтым, тусклым.

Стол походил на поле сражения, на котором побежденные жалкие пустые бутылки теснились тесными группами.

– Что-то, господа, – проговорил Тремовиль, – запоздал сигнал к выступлению. Мы, по крайней мере, в четвертый раз пьем прощальный кубок, а до сих пор не слыхать сигнала седлать коней.

В эту минуту Гишемон, уходивший за справками, вернулся.

– По-видимому, день начинается дурно, – начал он смеясь. – Третий корпус отстал, движение совершается плохо, сейчас прислана эстафета, которую ожидал генерал Бурмон, каковы-то вести!

– Черт с ним, с третьим корпусом и с Вандамом! – воскликнул Трезек. – Нам бы уже полчаса как следовало быть в дороге.

– А главное, – заметил Гишемон, – за нами дивизион, который не настигнет нас ранее трех, четырех часов.

– Все та же беспечность!

– Когда имеешь дело с самомнением, не допускающим никаких опасений.

– Отвратительная организация.

– Бонапарт слабеет.

– Скажите, падает.

Настало молчание.

Вошел генерал Бурмон в полной парадной форме.

Все приветствовали его по-военному.

Он был не один.

– Господа, – проговорил он, – известия, которых я ждал, получены благодаря усердию одного из преданных нам людей, господина Губерта де Кейраза, бретонского дворянина древнего рода, который оказал серьезные услуги нашему делу, – представляю его вам, господа.

Лавердьер был теперь в мундире генерального штаба. Молодые люди протянули ему руки.

– Вы из наших, месье де Кейраз. – Трезек налил стакан и поднес его генералу Бурмону со словами:

– Позвольте нам выпить, ваше превосходительство, за ваше здоровье.

Граф Бурмон был в то время лет сорока двух, высокий, худой, с английскими манерами, говорил тихо, с оттенком грусти в голосе, его серые глаза, обрамленные светлыми ресницами, не смотрели прямо.

– Господа, – произнес он серьезно, – выпейте лучше за благоденствие Франции…

– И за ваши победы, генерал, – прибавил кто-то взволнованным голосом.

Вошел виконт Лорис, сияющий, свежий, прелестный, в своей форме поручика. При его словах у многих на лицах появилась усмешка. Он не обратил на это внимания.

– Так бы хотелось поскорее выступить, – продолжал он, – я не создан для гарнизонной службы.

– Иначе сказать, – заметил Тремовиль, – месье Лорис фантазер, которому нужны или уединение, или волнения битвы. Отчего это, милый друг, вы обошлись с нами так строго? Вместо того чтобы запереться в своей комнате и писать послания в рифмах какой-нибудь Хлорисе, вам бы следовало отпраздновать с нами наш отъезд.