Роялистская заговорщица - [16]

Жорж склонил голову, он не чувствовал в себе такого безграничного бескорыстия.

– Говорите, – проговорил он. – Считайте меня за брата.

Она поблагодарила его взглядом.

– Так слушайте же, – начала она.

Голос ее принял резкий, металлический оттенок.

– Я не одна носила имя Саллестен, которое для меня не только гордость, но и поучение… еще одна женщина носила его. Эта женщина – моя сестра…

– У вас была сестра? Я никогда не слышал об этом.

– Она умерла, и имя ее никогда не произносилось. Она была десятью годами старше меня. Она выучила меня первым играм, когда я была еще ребенком, первым молитвам.

– Как вы ее, должно быть, любили?

– Да, я ее любила, – проговорила Регина взволнованным голосом. – В настоящее время я бы не должна была о ней даже помнить, я говорю о ней даже с дрожью.

– И вы говорите, что она воспитывала вас, что она вас любила?

– Мне было шестнадцать лет, – продолжала Регина, – отец наш прогнал из дома человека, который просил руки его старшей дочери.

– Вероятно, он был разночинец.

– Нет, дворянин, с именем; но этот человек, последователь Лафайета и Мирабо, был революционером. Сестра моя любила его и бежала с ним. Мой отец проклял их обоих.

– Как этого господина звали?

– Не все ли равно как? Ему имя – стыд и позор, на челе его была печать крови… крови вот этой жертвы…

И дрожащей рукой она указала на бюст Людовика XVI.

– Однажды, – продолжала она с устремленными глазами, точно под гипнозом своих воспоминаний, – это было в 1800 году. В Босаже было последнее восстание, наши крестьяне, разъяренные, бросились на замок, в котором жил этот человек и та, которая променяла наше прекрасное имя на такое постыдное. Он защищался… Замок был взят, разрушен, сожжен… Его жена, думая спастись бегством с ребенком на руках, была найдена через два дня мертвой в овраге.

– А ребенок?

– Исчез… вероятно, тоже был убит.

Она остановилась на минуту, точно желая хорошенько взвесить то, что она собиралась сказать.

– Жорж, взгляните мне прямо в глаза. Эта женщина была из моей семьи, носила мое имя, в ней текла моя кровь. Так знайте, что для нее, которая отреклась от своего рода, которая была соучастницей преступления 21 января, величайшего преступления, какое когда-либо было совершено, у меня нет ни одной слезы, ни одного вздоха, нет никакой жалости. Между ней и мной проклятие моего отца воздвигло непреодолимую преграду; есть нечто, что выше всякой привязанности, любви, семьи, отечества: это Бог и король! Кто предает их, предает меня, кто идет против них, поражает меня. Понимаете ли вы теперь, виконт де Лорис, отчего ваши слова пронзили мне сердце точно острием шпаги?

Лорис не знал за этой женщиной, которую он любил, такого пыла, напоминающего собой вдохновение пророчицы.

Даже лицо ее преобразилось. По лицу ее разлилась яркая краска, а сама она вся дрожала, точно сгорая страстью.

И в первый раз этот пыл, эта страсть не передавались ему, не сжигали его.

Точно бессознательно, под влиянием какой-то воли, которая была сильнее его, он спросил:

– А ребенок, этот ребенок вашей сестры, который исчез в этой катастрофе междоусобной войны, – неужели вы никогда не вспомнили о нем? Неужели вы ничего не сделали, чтобы узнать, что с ним сталось?

– Не все ли равно что? – проговорила глухим голосом Регина. – Разве вы забываете, что этот ребенок родился от одного из тех, которые не признавали Бога, убили короля, обесчестили Францию!

– Ребенок невинен!

– Только Бог может ему отпустить преступление его близких. Наконец, все заставляет предполагать, что он умер, а если б даже он был жив, между ним и мной не существует никакой связи.

Жорж замолчал; ему не хотелось настаивать, он боялся услышать еще что-нибудь в том же роде. В нем явился какой-то внутренний протест, инстинкт сострадания, справедливости, который не поддавался этим фанатическим взглядам.

Регина продолжала:

– Друг мой, брат мой, может быть, мне не следовало говорить с вами в таком тоне, но накануне последней борьбы, перед разлукой с вами…

Он вскрикнул:

– Разлука со мной! Что вы хотите сказать этим?

У него замерло сердце.

Она продолжала, взяв его за руку:

– Наша разлука будет недолгой, поверьте, но у меня есть обязанности, и вы знаете, я не признаю никаких сделок. Да, я должна буду уехать.

– Когда?

– Завтра, после Шан-де-Мэ.

– Куда? Разве я не могу вас сопровождать, ехать с вами?

– Нет, я должна быть одна… действовать одна… должна взять на себя известную ответственность, слишком тяжелую для мужчины. Вот отчего, Жорж, обращаюсь к вам, к вашей совести. Быть может, теперь наш крест покажется вам слишком тяжелым. Если только это так, если вера в вас поколебалась, если труд вам не под силу, сознайтесь в этом, этого требует ваша честь. Я протяну вам руку и скажу: брат мой, каждому свой путь – не мешайте мне идти моей дорогой.

– И вы думаете, что во мне найдется достаточно подлости, чтобы позволить вам подвергать себя опасности, которую я не буду разделять с вами? Так-то вы верите в мою любовь? Регина, дайте мне клятву, что вы не уедете одна, что вы не покинете меня. Куда бы вы ни шли, я иду за вами… исполняя ваши приказания, как преданный раб… Ах, Регина, неужели вы в самом деле усомнились во мне? – во мне, который живет, дышит только вами?