Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3 - [14]

Егор Матвеич кисет вынимает, крученку прислюнивает, исподлобья тем временем поля оглядывает. Ко́лки почками дымят-коричневеют вблизи, зеленят издали; палы у болотин курятся, лениво, как гусеницы, лижут-жрут бурьян-прошлогодник и око́сье; травка вылезла, молодая, вымытая — резвится, на свет глазеет; и туман седой раскачивается над ней, мудрует. Хорошшо, привольно, свежо!

А по полянке носится, подснежники-цветки приминает… Что это такое бегает-мельтешит, по лужайке взад да вперед кружит? Пятки сверкают темные, хлещут по ки́пень-телу, а оно вздрагивает-волнуется-пенится, волосьями длинными покрывается (как озеро на ветру рябится, закрывается травой-осокой).

Кто это лётает?.. Лихоманка?! Как бы не так: Егор Матвеич коммунист, чай, ленинского набору — неверующий в побаски, дотошный. Что бы это?

А оно уж назад бежит, груди придерживает, чтобы не болтались, и бормочет-бормочет:

— Ой, отстань-отступи, отвяжись-пропади-пропадом, прокля-ту-у-ушая!..

Солнышко выставилось, любопытствует разлепило красный зрак…

— Грушка-а! Да ты чевой-то?

— Ой-й, мамынька-а! — всплеснулось-заполоскалось это наперехват к кустам.

Кочетов наскоро лошадь притпрунил, вожжи на круп покинул да за ним в кусты: своячена, видишь, это — красноармейка Груша, свихнулась никак, как нитка с веретена…

— Грушка-а! Штой-то ты, Христос те встречу в шкуре овечьей? Рехнулась ай так?

А та присела, левой — исподнюю с юбкой к стыду-грудям прижимает, а правой — вербу притягивает спину прикрыть:

— Д-уййд-ди ты от меня, зараза! Чо шары-то выкат-тил? Ай-да, удди-уход-ди, не срамотно ттее?.. — У самой зуб-о-зуб, как храповое колесико.

— Д-ну, накидай лопатнну-то, дуреха. Спотела ведь, простынешь и… и отвернулся.

Та сзади торопится, зубами макает:

— Вот те черти-те принесли-и… Отбегивалась я: костоломка меня семой день трепит, дыху не дает… Ах, окаяннай — подкинуло тебя тутотка…

(Костоломка — это твоя, Тимофевна: четвертая, значит.)

Взвалил ее Егор Матвеич на телегу, тулуп с себя скинул-накрыл (а она — как мак в огороде — горит, дрожит — как свядший на ветке лист), повез в деревню. По мягкой, по сырой дороге, мимо озерных бельм.

— Ах, ты, дура-дуреха, чего придумала. — Тулуп ей под бока подтыкает, под ноги подвертывает, руку держит на ней, чтобы не распахивался. — Ах, ты, дура-дуреха…

Гагары, припрягавшись в камышах-осоках, галдят-галдят: «Егор, а Егор! Егор, а Егор!». А харлуша-погибелка квохчет: «По-огиб, по-огиб, по-огиб!..»

— Ах, ты-ы… Дура-дуреха-а…

………………………………………………………………………………………………………………

Да. И вот скажи ты: Груша-то дня три еще провалялась (с лугов-то немного — насморку только прихватила), встала, как встрепанная, а Егор Матвеич, товарищ Кочетов, занемог с той поры, занедужил. Занедужил он не первой твоей и не второй, и ни одной из двенадцати, а совсем на-особицу. Влипло ему в сердце, как репей в гриву, то утро и Груша-красноармейка вся — как на картинке у учителя (Пси-пси-хея — так, кажись?). Жил он на свете, прожил сорок лет — ничего такого не было, не бывало. И Матрена у него — Матреш — баба по в статьям вышла. Премудростей этих полюбовных, конечно, не водилось — не-ет! (а что и было — как шишками да иглами запа́дало, листвой занеслось), ну, а с деловой зрения она ему, Матрена, за двадцать два года трех сынов принесла и дочь. Один сын против Колчака лег, другой в Рике служит, третий с отцом по-хозяйству и дочь замужем уж. Баба у него, Матрена, — спокойная, ласковая, без норову, без отказу. Так. А тут сердце у него с головой врозь пошло.

В Поссовете сидит: Госбюджет, местный бюджет, списки-переписки-записки, перебор-недохват, дроболитейного завода постройка, — а у него виденье: как это Аграфена себе пятками поддавала и грудьми трясла. В молоканском товариществе дело идет о том, куда обрат[1] девать (хоть выплескивай! — надо сыроварню строить); он свое слово ладно скажет, а как галдеж пойдет — перед ним плывет, как это себя Груша кустиком прикрывала, и как он ее домой вез. С уздой на выгон коня обратывать — непременно мимо ее избы:

— Ну, как оклемалась, Груша-а?

А та холсты расстилает-белит:

— Спасибо тебе, дядя Егор. Промозгла бы ведь я тогда…

— А ты слухай больше разных бабушек — окочуришься: не кажный раз я около тебя случусь…

На пашню поедет мимо того места за поскотиной — вздохнет-отвернется. А если она с задельем к ним придет — он будто обрадуется, а потом — рот на затвор и на двор, не то к шабрам: что себя зря растравлять. От жены по ночам ложится, сразу к стене отворачивается.

Вяжет ведь вот — мешает. Я говорю: закаталось, как репей в гриву, — никак не выцарапаешь. Тьфу, ты — лихоманка! Впору — хоть самому отбегиваться…

Ломает его, гнет-коверкает, — и начал он Аграфену к любви склонять. Так это раз зашел, она в сенцах мыла. Пыхтит, пол скоблит-оттирает, тряпку отжимает. Постоял-постоял — ничего путного на ум нейдет.

— Груша, а Груша… скажу я тебе чего-то…

— Чо ты мне скажешь, Егор Матвеич? — бросила тряпку, юбку ототкнула. — Ай-да, проходи в избу.

— Да нет… Груша-а… Слы-ышь: сушишь ты, потрошишь мое сердце, как головня пшеницу — ей-бо. Пыль одна мутная — нет мыслей… Хошь-што-хошь — жить без тебя не могу: работа на ум нейдет… Слы-ышь, Груша-а…