Ротмистр - [6]

Из-под него выбирается черный от чужой крови Рапота, без сил садится на дно окопа и, отдышавшись, дрожащими руками достает портсигар, протягивает папиросу Гулякову. Закуривает сам, раз за разом с силой втягивая в себя дым, который из него почему-то не выходит, задерживаясь где-то в утробе. Вокруг разноязыко голосят раненые.

В окоп вваливаются солдаты — то ли из подкрепления, посланного вдогонку первым ротам наступающих, то ли предусмотрительно отлежавшиеся на нейтральной полосе. Унтер хочет что-то им сказать, но только машет рукой, прогоняя прочь. Протирает рукавом залитые кровью два солдатских Георгиевских креста на гимнастерке и хрипит:

— Иваныч, с меня причитается…

— Сочтемся.

Гуляков, сунув папиросу в зубы, подзывает рядового — тот так и стоит рядом, не в силах оторвать взгляда от отрубленной головы, валяющейся у него под ногами.

— Как звать, воин? — спрашивает штаб-ротмистр, запихивая ему обратно за ремень окровавленный топор.

— Добрый я…

— Да вижу, что не сатрап. Фамилия?

— Фамилия Добрый, вашбродие.

— Рапота, этого — в обоз дрова колоть. Нет у нас тут партизан Давыдова. Чтоб я его больше на передовой не видел…

ГЛАВА 2

Канадский Галифакс был заурядным портовым городом, хотя и закладывался как опорная британская атлантическая база в Северной Америке. В 1917-ом Галифакс в буквальном смысле прогремит на весь мир, когда в порту рванет загруженный тысячами тонн взрывчатки французский транспорт «Монблан», стерев с лица земли припортовый район Ричмонд, погубив, ранив, лишив зрения около одиннадцати тысяч человек.

Но это будет через полгода, в декабре, а весной Галифакс являл собой обычное портовое захолустье, о котором за пределами Канады мало кто знал — деревянные дома, которые порой заваливаются от порывов ветра, пяток кабаков, школ и церквей и множество пакгаузов. Вся жизнь городка крутилась вокруг порта, прибытия и отплытия пароходов, уходящих отсюда в Европу.

«Христианиафьорд» ошвартовался в порту Галифакса в один из апрельских дней. Свинцовую воду, плюхающую в пирс, сечет снежная крупа, портовые матросы одеты в меховые куртки.

— Да, весной здесь еще и не пахнет. Унылая дыра, господа. Вы как хотите, а я даже на палубу не выйду. Да пограничники и не выпустят — всерьез, кажется, взялись. Но давайте еще партийку, — с напускным безразличием, задергивая шторку иллюминатора, говорит мужчина в бархатной жилетке, щуплого телосложения, но с непропорционально огромным животом. На его голове — седина, но бакенбарды еще сохранили рыжий оттенок. Он вытягивает из кармашка жилета за массивную золотую цепь неожиданно маленькие часы, качает головой, и возвращается за овальный стол в центре большой каюты, где сидят еще трое. Раздающий профессионально раскидывает кар-ты — они разлетаются по сукну точно к игрокам.

Один из них — брюнет с беспорядочной смоляной шевелюрой, крючковатым носом и вишнево-пухлыми губами — нервно закручивает в пружину небольшую бородку-эспаньолку и отрывисто, с паузой между словами — манера профессиональных ораторов — говорит:

— Гершон, ты — паникер. Ничего они не ищут.

— Я не паникую, а высказываю озабоченность. Третий час стоим. Если бы не искали ничего, Лева, мы бы давно отплыли. Транзитные пароходы подолгу здесь не держат, уголь загрузили — adieu. На борту более двухсот русских политэмигрантов. Если на каждого хотя бы по десять минут, мы тут до утра простоим. И пограничники этого не могут не понимать.

— Канадские пограничники так же ленивы и неповоротливы, как и прочие другие. И алчны, — мужчина с эспаньолкой снимает пенсне, капает на стекла по капле «Белой лошади» из своего стакана, ожесточенно трет бархоткой. — Американцы нас выпустили, значит, и у канадцев рвение чисто показное.

— Лева, ты — романтик, — вздыхает Гершон. — Придумываешь сам для себя благополучный исход любого дела и свято веришь в то, что так и будет. Ты на Манхэттене жил в лучших апартаментах, сладко ел и мягко спал. И свято уверовал в то, что с комфортом и до России добраться — раз плюнуть.

Тот, кого называют Львом, бросает карты, быстро подходит к иллюминатору, широко распахивает его, несколько раз шумно вдыхая холодный воздух. Оборачивается и зло, одними губами, улыбается:

— Я даже больший реалист, чем ты, Гершон. Я не свято верю, а просчитываю. Марксист обязан опираться не на эмоции, а на холодный расчет. В Одесской тюрьме я знал, что надзиратель через три месяца попросит мзду за послабление режима, за возможность получать литературу и хорошую еду. Он попросил через два месяца. Арифметическая погрешность…

Раздается стук, в каюту один за другим входят три офицера.

— Военно-морские силы Канады. Господа, пожалуйста, документы и личные вещи к осмотру…

Игроки бросают карты, раскрывают уже приготовленные саквояжи. Пока два офицера бегло оглядывают нехитрый скарб, третий — судя по возрасту, он и по званию старший — направляется прямиком к тому, кого звали Львом. Тот делает вид, что не может справиться с замком своего саквояжа. С бесстрастным лицом, какое бывает только у пограничников и судей, офицер открывает паспорт, читает вслух:

— Бронштейн Лейба Давидович, — пограничник раскрывает страницу с визами. — Следуете из Соединенных Штатов Америки с пунктом назначения Петроград, Россия?