Ротмистр - [11]

Здесь все наполнено запахом немытых тел, ихтиолки, спирта, гноя, мочи и дерьма. Между сколоченных из дерева кроватей, под не прерывающийся ни на секунду аккомпанемент произносимой вслух боли — бредового бормотания, криков и стонов раненых — бродит усталый, совсем молоденький священник. Пух на румяных щеках едва пробился, бородка из русых жидких волосиков скрутилась в пружину. Он тщится выглядеть солидно, как и подобает лицу духовного звания, знающему доподлинно о том, о чем миряне только догадываются — о соприкосновении жизни со смертью. Но выходит плохо, ибо батюшка то и дело сбивается на сиюминутное, земное — бросается помогать сестрам то поднять раненого с носилок на кровать, то вынести во двор отмучившегося.

Отерев с рук чужую кровь, которой испачкался, схватившись в очередной раз за носилки, он опустошенно присаживается на ящики с бинтами, свесив между коленей руки с зажатым в них молитвословом. И случайно замечает содержимое большого короба с ручками для переноски поблизости: первой бросается в глаза волосатая нога с нестрижеными загнутыми ногтями, тут же — руки с неестественно скрюченными пальцами, и еще что-то красное, парное, сизое и страшнее. «Господи, дай мне сил перенести этот ужас и не тронуться умом», — совсем не канонически, «своими словами», словно новообращенный, завыло про себя духовное лицо. Пробегавшая мимо сестричка в заляпанном кровью переднике, завидев предобморочное состояние батюшки с меловым лицом, обвисшего в позе сидя, сует ему кружку с водой, но он качает головой и отстраняет ее руку, почувствовав подступающую тошноту.

От тягостных ощущений в утробе его отвлекает бородатый санитар в кожаном фартуке, пытающийся втащить вовнутрь не струганный огромный гроб. Его расклинило в дверном проеме — ни взад, ни вперед. Санитар чертыхается и замечает приткнувшегося в углу священника:

— Ну-ка, батя, подсоби! Не домовина, а амбар!

Тот вскакивает и бестолково суетится возле, то беспорядочно толкая гроб острым плечом, то столь же хаотично дергая его на себя.

Гуляков дисциплинированно пришел в лазарет на перевязку (по крайней мере, так он объяснил это себе). Протиснувшись мимо санитара и священника, бьющихся с гробом, он озирается по сторонам, ища глазами доктора. Замечает возле грубо сколоченного стола, заваленного бумагами, и направляется к ней под быстрый речитатив «не надо, не надо, не надо…», доносящийся с одной из коек.

— А, ротмистр, здравствуйте. Надо же, я думала, вы не придете. Не героическое дело — по лазаретам ходить, тем более, что вас там кобылой исцелить обещали. Идите сюда, что вы там толчетесь. Тут вам не передовая, тут страшнее, да? Но не бойтесь. Вон, видите девушку — утку понесла? Фрейлина Ее Величества. На что неземное создание, и то уже не боится бинты со струпьями отдирать. А поначалу — сразу блевать. Садитесь, перевяжу.

Гуляков пристраивается с краю кровати рядом с чьими-то голыми ногами, быстро прячущимися под простыню. Ламберт приносит свежие бинты и склянку с мазью и, присев рядом с ним, тонкими сильными пальцами быстро разматывает повязку на одной руке. Когда остается последний слой бинта, она предупреждает:

— Потерпите, будет неприятно…

И без малейшей паузы резким движением срывает бинт с кисти. Лоб Гулякова покрывается испариной. Проделав то же самое со второй кистью, она предлагает:

— Кладите вот сюда руку, на весу же неудобно…

Она, закинув ногу на ногу, пристраивает руку Гулякова у себя на бедре. Он не дотрагивался до женского тела с момента выпуска из училища. Под его голой рукой гладкая ткань на округлости ноги, как ему показалось, сразу должна была раскалиться, и он сосредотачивается на том, чтобы рука лежала неподвижно и ни в коем разе не шелохнулась. От доктора пахнет все той же ихтиолкой, как и всё вокруг. Но к медицинскому запаху примешивается и что-то неуловимо-ароматное, неуместное в атмосфере, пропитавшейся тяжким духом изувеченной плоти — то ли сирень, то ли лаванда, то ли ликер… Гуляков опять внутри содрогается от предчувствия беды, каковая неминуемо придет, если он даст волю тому, что давным-давно было изгнано из сознания, жившего на военном положении.

— Вот и все. Еще укол надо, от инфекции. В то место, которое для седла. Снимайте брюки. Ну, хорошо-хорошо, в предплечье сделаю.

Она помогает Гулякову снять с одной руки китель, закатывает рукав исподней рубахи, протирает спиртом повыше локтя и втыкает иглу шприца.

— У вас не мышечная ткань, а деревяшка, иголка гнется…

Опуская рукав, она мимолетно скользит кончиками пальцев по рельефному трицепсу, задерживаясь на нем на неуловимо малую долю секунды, но это прикосновение — из тех, что обязательно фиксируются мужским подсознанием и не забываются.

— Больно было?

— Терпимо.

— Вы считаете себя выше боли? А в окопе вчера зубами скрипели украдкой.

— Я же не истукан.

— Ну, значит, показалось…

* * *

     Не орел степной, улетая ввысь,

     От родной степи удаляется,

     А лихой боец — молодой казак

     С красной девицей разлучается.

     Ты не плачь моя ненаглядная,

     Службу царскую я иду служить

     Не один сам-друг, а с лихим конем…