Ростов под тенью свастики - [75]

М. ВДОВИН. В конце января 43-го года ночью наш бомбардировщик сбросил бомбы на Театральную площадь. Пострадало здание управления железной дороги. Горел театр имени Горького. Пожар был очень сильный. Позже я узнал такую историю. На одного из немецких солдат горящий театр оказал очень сильное впечатление. Этот солдат попал в плен, после окончания войны вернулся в Германию, стал художником. И написал картину «Пожар театра». В 70-е годы он приезжал в Ростов и привез ее в наш город. Подарил Театральному обществу. Она хранится в краеведческом музее.

В. ГАЛУСТЯН. В нашем доме на постое расположились румынские солдаты. Был среди них один, его звали Ион. Когда он уходил на войну, невеста подарила ему оловянный крестик. От нас они ушли на фронт. Когда оккупанты отступали, то эти румыны зашли к нам. Они отступали с Волги. Один взахлеб рассказывал о своих впечатлениях о Сталинграде. «Там хозяйка — партизан, старик — партизан, домнишара (девушка) — партизан, дети — тоже партизаны. И мы оттуда ушли. Там опасно». А я еще смеялась, бравировала: «А кошки там, случайно, не партизаны?»

Иону оторвало руку. Он до войны работал официантом и все просил его пристрелить, так как уже не смог бы работать.

В. АНДРЮЩЕНКО. Когда немцы уходили в феврале 43-го года, они подрывали рельсы железной дороги, которая проходила недалеко от того места, где мы жили в Рабочем городке. Но, видимо, нужно было много тола, и они придумали такую штуку. Идет паровоз и тянет за собой что-то вроде огромного плуга. И ломает шпалы. На какое-то время железнодорожное полотно они вывели из строя.

Л. ГРИГОРЬЯН. В нашей семье работал только дед, он был слесарем, мастерил что-то по дому, а тетка моя, младшая из сестер отца, до войны была студенткой. И пошла работать на вокзал уборщицей. Там выяснили, что она знает немецкий язык, и она стала переводчицей. Она потом отступила с немцами. Не потому, что их любила, а потому что слово «переводчик» в то время обозначало для нее неизбежные репрессии. Хотя она работала не в гестапо, а всего-навсего на вокзале: объявляла отправление поездов. Ее бы, безусловно, посадили. Она вынуждена была бежать. Почти всех сажали, кто работал при немцах, где бы то ни было. А как, на что можно было жить, не работая? Ведь те, кто работал, кормили свою семью. Ей давали небольшой паек, немного денег и этого хватало, чтобы протянуть как-то.

В. ГАЛУСТЯН. Когда немцы отступали, целую ночь стоял странный звук, как бульканье какое-то слышалось. Соседи соседям передавали, ползли слухи: предположительно это рвались в стороне Западного снаряды: кто-то вроде поджог склад.

Л. ГРИГОРЬЯН. После расстрела в тюрьме по городу стоял ужасный трупный залах. Взломали ворота, и весь город ходил туда искать своих родственников, ведь в каждой семье кто-то пропал. Надевали марлевые повязки и искали своих. Там, говорят, нашли и Полиена Яковлева.

Мальчишкой все воспринимаешь особенно обостренно. Это потом мы стали понимать, что немецкая нация была растлена. Покаяние к немцам пришло потом. Но мой друг, писатель Виталий Семин, который тоже был в оккупации мальчишкой и был угнан из Ростова в Германию, долго носил в себе именно детские воспоминания о немцах. И ругал их ужасно, считая, что все они виноваты. А потом я понял: ему нужно было сохранить в себе первозданные впечатления, иначе он не написал бы свой великолепный роман «Нагрудный знак 08Т» о своих злоключениях в Германии и повесть «Ласточка-звездочка», в которой описал жизнь мальчишки в оккупированном Ростове.

А. ПАНТЕЛЕЕВ. Вышел я как-то вечером на санках покататься. А санки у меня отличные были, дедовские. Вся улица мне завидовала. Рядом с нашим домом был штаб. Подходит офицер и давай на мои санки чемоданы грузить. Потом показывает: «Вези!» Впрягся я. А в гору тяжело тянуть. Правда, немец мне иногда помогал, снизу подталкивал. Привез я его чемоданы на вокзал. Он мне дает блок сигарет и блок шоколада. Я обнаглел: «Пан, мало». Немец мне пинка под одно место. Я за санки — и домой. Прихожу, а мать мне еще добавила. За меня испугалась, где я так поздно шатаюсь. А потом кинулась обнимать — живой!

Через несколько дней началось. Мы, пацаны, на крышу залезли — интересно. Наши шли со стороны Батайска. Огонь был страшным и оттуда, и отсюда.

В. ГАЛУСТЯН. Наш сосед, которого мы считали доносчиком на маму, прибежал во двор бледный. Он был уже в возрасте, у него было три сына. Одного он сам отправил в Германию. Так вот, он прибежал очень напуганный и три дня не выходил из дома. Мы были удивлены, мне не хочется сейчас называть его фамилию, потому что я не уверена, что именно он донес в гестапо, а только предполагаю это. А когда он вышел из своей квартиры, мы стали спрашивать у него: «Что с вами? Почему вы не выходили? Ведь наши в город вернулись». Он сказал: «Немцы перед уходом вывели на расстрел большую группу жителей. Отсчитали сто человек. Я оказался сто первым».

Я только слышала об этом расстреле, он был у нас и Нахичевани, по-моему, на 40-й линии. Может быть, он просто хотел прикрыться этим расстрелом?

Ш. ЧАГАЕВ. Рассказ продолжает обер-лейтенант Курт Майзель: «Вскоре школа разведки была расформирована, а офицеров распределили по батальонам и полкам ростовского гарнизона. Я был назначен командиром взвода охраны при железнодорожном вокзале. По мере осложнения на фронтах участились диверсии партизан на железной дороге. Только по линии Ростов — Батайск и Ростов — Таганрог было пущено под откос десять эшелонов с боевой техникой и живой силой. В декабре 42-го года, в канун Рождества партизаны подожгли пять складов с продовольствием и обмундированием. Из моего взвода убили и ранили десять человек. Гестапо и жандармерия не оказывали мне никакой помощи, и я оказался в затруднительном положении.