Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - [311]

В период Русско-японской войны значительно усилились антивоенные настроения Голицына. Разделяя уверенность в том, что «мир – это правило народной и международной жизни, а война – исключение», он заявлял о себе как об «убежденном пацифисте». «Только один род войны, или скорее – борьбы, я допускаю, – писал князь. – Это восстание народа во имя свободы и самостоятельности». По его мнению, категорически неприемлем взгляд на войну как «орудие цивилизации», движущую силу общественного развития. Глубокое возмущение вызывала у него трактовка изобретений новых «орудий смерти» как свидетельства прогресса. «Какое издевательство! Какая глупая насмешка над здравым смыслом! – восклицал Голицын. – Неужели знание, изобретательность, труд человеческий могут иметь подобные цели?.. Как понимаю я психологию Нобеля, основавшего крупную премию во имя мира из раскаяния об изобретении динамита! Это высокогуманитарная черта, достойная подражания…»

Оспаривая выдвижение историками на первый план «войн, разбоев, придворных интриг, светских мелочей», Голицын призывал «отрешиться от этих обветшалых взглядов, противоречащих разуму человеческому и чувству справедливости», и признать, что «истинная летопись человечества» заключается в «умственной жизни народов и отдельных людей, истории просвещения и прогресса». Этим объяснялась его особая тяга к изучению трудов по истории литературы и науки, а также биографий «великих мыслителей, творцов слова и тружеников науки». «Я люблю всех, кто трудился над развитием умственной жизни, просвещением и совершенствованием человечества и водворением счастья, света и свободы, и, наоборот, ненавижу всяких завоевателей, героев народных эпосов, слава которых окрашена кровью, – писал князь. – Исключение одно – Наполеон, но в нем я вижу олицетворение идеи обновления отжившего мира».

В декабре 1908 года, по предложению кн. П.Д. Долгорукова, В.М. Голицын вступил в Лигу мира. Свои надежды в деле установления «всеобщего мира» он связывал не с «правительственным почином вроде Гаагского конгресса», а прежде всего с широкой проповедью антимилитаризма в народных массах («тогда все эти вооружения и ополчения сами собою падут»). «Но пока судьбы народов и стран находятся в руках чиновников и фельдфебелей, такого не дождешься», – признавал он.

«Я не верю в нашу мощь, в наш разум, не верю, поэтому, в нашу победу, но душа болеет и терзается при виде того, до чего довели бедную, многострадальную Россию, в какую пропасть втолкнули ее мнящие себя патриотами вершители ее судеб. И вот в этой боли, в этих душевных терзаниях звучит моя любовь к родине как идее, как представлению о чем-то близком, дорогом, что исковеркано, испорчено, развращено, в чем все хорошее, все святое нарушено, сломано», – выражал Голицын свое понимание патриотизма. Не раз возвращаясь к данной теме, он утверждал, что «патриотизм – это то, чего у нас нет, что из нас исчезло, т. е. любовь к Отечеству, как идея, стремление видеть его счастливым, растущим, совершенствующимся, посильное содействие ему, самоотверженное и идейное, и т. д. Долгие годы под словом „патриотизм“ разумелась слепая приверженность к существующему строю, воплощение его в носителях этого строя, смешение идеи об Отечестве с идеей о власти. Когда эта власть, этот строй показали полную свою несостоятельность, этого рода патриотизм исчез, а настоящего, идейного, истинной любви и привязанности к родине налицо не оказалось. В нас не воспитывали патриотов, а плоды этого мы видим теперь…»

Голицын заявлял, что в нем «нет и тени» патриотического чувства в смысле «возвеличения своего отечественного и, рядом с этим, унижения и даже отрицания всего чужого». Не приемля подобного рода «мелочный патриотизм», он склонялся к тому, что «в нас первенствовать должен не гражданин, а человек, не патриот, особенно в узком смысле этого слова, а филантроп в смысле любви к человечеству». «Сама жизнь народная и международная выдвинет на первый план интернационализм, равенство и братство народов», – предсказывал Голицын. Разъясняя свою позицию, князь подчеркивал, что этим вовсе не исключается любовь к Отечеству, «служение ему до самопожертвования». Задаваясь же вопросом, «справедливо ли называть антипатриотизмом то чувство озлобления, презрения, которое мы (говорю я не об одном себе) чувствуем по отношению к современной России, к ее положению, до которого ее довели многолетний режим, слепота и эгоизм», Голицын приходил к выводу о том, что «презрение к строю современному есть симптом искренней любви к Отечеству». Характеризуя «уродства так называемого патриотизма», Голицын обращал внимание на то, что «патриоты эти жмурят глаза перед действительностью и не видят, что она поставила Россию на край гибели, чему этот патриотизм немало способствует». «Я могу назвать себя антипатриотом в том смысле, что ненавижу этот режим и введших и поддерживающих его, а патриотом – в том, что беспредельно люблю Россию, но ту, которая представляется мне в моих идеалах. Из сопоставления этих двух чувств проистекают жестокие душевные страдания», – эта мысль не раз звучала на страницах дневника князя.