Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - [280]
С лета 1917 года тревога Арсеньева за судьбу страны стремительно нарастала. Наряду с катастрофическим ухудшением экономической ситуации он указывал на главное, по его мнению, препятствие успешной деятельности обновленного правительства: «Усложнениями грозит не разногласие между министрами-социалистами и министрами-представителями „демократической буржуазии“, а разногласие в среде социалистических партий, в среде самого Совета рабочих и солдатских депутатов». Под особым наблюдением Арсеньева-публициста находилась «группа эмигрантов, вернувшихся через Германию» в начале апреля 1917 года и вскоре обеспечивших перелом в ходе революции вследствие стремительного расширения поля действия. Он категорически отвергал предложенный большевиками («крайними левыми») в качестве средства спасения страны «захватный» путь – «массовое революционное насилие» по типу московского вооруженного восстания в декабре 1905 года. «Мыслимо ли вооруженное восстание, когда в ближайшем будущем решающее слово должно и может быть свободно сказано народом? В 1905 году московскому восстанию предшествовал арест Петербургского совета рабочих депутатов; теперь на стороне Временного правительства стоят организации рабочих, солдат и крестьян, представленные в его среде и поддерживающие его своим доверием. „Массовому революционному насилию“ должны, следовательно, подвергнуться именно те, которых революция облекла властью?» – обращался публицист с риторическим вопросом к оппонентам из радикального лагеря.
Несовместимыми с демократией Арсеньев считал и призывы крайних левых к установлению «диктатуры пролетариата»: «Не-пролетарии – такие же люди, такие же граждане, как и пролетарии, искусственно установлять неравенство между теми и другими – значит идти не вперед, а назад, создавать новые виды бесправия, новые категории неполноправных граждан». Комментируя «мрачные стороны» российской действительности от февраля к октябрю 1917 года, в том числе «события 3 и 4 июля», публицист все же сохранял надежду на то, что «самый избыток зла откроет путь к его устранению». При этом он не представлял другой альтернативы спасения страны, кроме созыва законного органа народного представительства.
В сентябре 1917 года, в связи с сообщением о начале работы Предпарламента, тревожные мысли навевала на Арсеньева «историческая параллель» с подобным учреждением в Германии в 1848 году. Он высказывал глубокие сомнения в необходимости и своевременности осуществления данной инициативы в России, продолжая утверждать, что создать власть «прочную и твердую» может «только истинное, свободно избранное народное представительство» в лице Учредительного собрания.
В середине октября Арсеньев выступил с предостережением от увлечения идеей федерации: «Можно приветствовать ее развитие, можно желать ей конечного успеха, но под одним условием: чтобы не встретила в ней препятствий защита независимости России». В этой связи он обращал внимание на «великий пример» первой Французской республики (1792–1804), которая, торжествуя над внешними врагами, провозгласила себя «единой и нераздельной; преступным признавалось всякое стремление к федеративному строю».
Тогда же Арсеньев фактически солидаризировался с «мрачным предсказанием» «одного из наиболее уважаемых ветеранов революционного движения», председателя московской городской думы О.С. Минора. Выступая в заседании Демократического совещания 19 сентября 1917 года, тот заявил о возможности «повторения времен Великой французской революции» в России, подразумевая под этим «резню» в различных вариантах: «гражданскую войну (Вандею), ряд казней по судебным приговорам (террор) и ряд убийств без суда, массовых и единичных (сентябрьские дни 1792 года)».
Большевистский переворот, обстановка, сопутствовавшая выборам в Учредительное собрание («право уступило место силе»), и его разгон («факт беспримерный, небывалый, не предусмотренный никаким законом и произведенный неуполномоченною на то властью») – все это усугубило, по словам Арсеньева, и без того «бедственное, критическое» положение дел в стране. Его тягостное настроение усиливалось и в связи с большевистскими «нововведениями» в области юридической теории и практики. С тяжелым чувством он свидетельствовал, что суждено было остаться невостребованными наработкам комиссии по пересмотру Судебных уставов 1864 года, действовавшей после Февральской революции и предложившей меры, способные поставить присяжную адвокатуру в России «в такое положение, которому могли бы позавидовать ее собратья в любом западноевропейском государстве». «Вместо решительного шага вперед нашей адвокатуре предстоит теперь громадный шаг назад, или, лучше сказать, переход в небытие», – заключал он в конце ноября 1917 года. По его словам, «разрушительное поветрие, свирепствующее над Россией», не оставляло шансов на «выживание» и прокуратуре («признается
