Российский колокол, 2015 № 4 - [36]

Но на этот раз он схватил себе и поменял мою горбушку. Ему даже пришлось за ней тянуться. Я едва не задохнулся от возмущения. Но быстро нашелся, что сделать, и, выхватив из-под его руки свою горбушку, его кусок хлеба бросил ему прямо в тарелку с супом.

Я ожидал схватки или тычка, но горбушку не выпускал из руки. К величайшему изумлению, Петя в драку не полез, а начал ябедничать, да еще плаксивым голосом, которого я за ним раньше не замечал:

– Юрия Львовна, а чего Бойков хлебом в тарелку кидается?

Воспитательница подошла к столу и, увидев, что Петин донос соответствует факту, поставила меня в угол.

Мне до слез было обидно. Но, зная Юрию Львовну, ее легкость на быстрые решения, слез я не хотел показывать. Ни ей, ни всем, ни Пете. Обидно мне было и то, что Петя не стал драться, а сделал виноватым меня одного.

Мало-помалу я успокоился в углу и тайком уплел свою горбушку. Но оттого, что все уже от макарон переходили к киселю, аппетит мой разыгрался. А надо вам поведать, что Юрия Львовна позволяла покинуть угол только тогда, когда провинившийся во всеуслышание просил у нее прощения.

Передо мной встала трудная задача. Просить прощения, хотя я был не виноват. Либо, глотая слюну, смотреть, как другие уже поднимаются из-за стола, а мой обед остывает и на него поглядывают многие.

– Ну, и что будем делать? – спокойно спросила Юрия Львовна, обратившись ко мне. – До вечера так будем стоять? Или как?.. Есть-то, поди, хочется?

Я облегченно вздохнул: мне показалось, что сейчас все хорошо закончится.

– Ладно, Марик, проси прощения и садись.

– Юрия Львовна, простите, я больше так делать не буду.

– Да ты не передо мной извиняйся, а перед Петей! – это был совершенно неожиданный поворот дел, новый ход, который она, видимо, придумала, пока ожидала, как я подчинюсь. Ей всегда и во всем хотелось казаться очень умной. Мы знали это по ее говорливости.

Я растерялся. Опять я пожалел, что между мной и Петей не случилось драки, которая сделала бы нас виноватыми обоих.

– Юрия Львовна, простите, я так больше не буду! – повторил я.

– Не хитри, Бойков. Я же сказала русским языком – перед Петей.

Я глянул на Петю: он сиял.

– Не буду! – буркнул я.

– Может, нам отнести твой обед на кухню?.. Или отдать кому-нибудь? – с неприятной иронией заговорила Юрия. Она, видимо, видела во всем этом шалость или упрямство и не хотела понять, что за этим стоит борьба.

Я отвернулся в угол и заплакал. От бессилия. Я чувствовал стоящих за спиной ребят и был уверен, что многие из них, вовсе не по злобе на меня, молчаливо ждут вопроса от Юрии Львовны «Кто хочет?», чтобы сразу поднять руку. Я и сам уже стал ждать этого вопроса как неотвратимой кары за свою неуступчивость.

Но Юрия Львовна не унималась в жажде своей воспитательской победы и спросила:

– Может, Пете отдадим оставшийся обед? А, ребята?..

Ребята стояли молча, тревожно поглядывая друг на друга.

– Я не буду, я не хочу, – отозвался Петя.

Я уже был согласен на все, лишь бы уйти из этого проклятого угла и в играх забыться до ужина.

– Ну чего ты измываешься над мальцом? – глухо обратилась к воспитательнице старая нянечка. – Эка невидаль – хлеб в супе. Ты спроси сначала, чего он его туда бросил, а потом уж и наказывай.

Воцарилось продолжительное всеобщее молчание.

– Ладно, – высказалась Юрия Львовна, – раз Бойков извинился, значит, он все понял. Можем его простить.

Комок, застрявший у меня в горле, сильно мешал есть. Все было холодным. Казалось, я и сам застыл. В животе подсасывало, но елось без аппетита.

Убирая посуду, нянечка погладила меня по голове и украдкой положила мне под руку тоненькую горбушку. Я оторопел. Человек, которого я почти не замечал, принял во мне участие. Мне захотелось прижаться к нянечке. Я едва не заплакал вторично, но сумел-таки сдавленным голосом сказать ей: «Спасибо!» И снова начал оживать. Как раненый.

Петя долго еще был моим недругом, но никогда уж после этого не подменивал свой хлеб на чужой. Ни у кого.

Праздник

Среди будней выпал нам однажды и праздник. Радостный, но с горьким привкусом, поскольку был подарком от войны. Случился он под Новый год. Потому что, пока он длился, в зале у нас стояла елка.

Игрушки на нее мы делали сами. Особенно они удавались благодаря выдумкам Милены Владимировны. Тут висели и домики с высовывающимися из окошек рожицами, и баба-Яга качалась на метле, и разбегались по ветвям зверюшки. Дед Мороз стоял под елкой на заснеженной ватой крестовине, а Снегурочка была подклеена к его посоху, будучи вырезанной из какой-то большой растрепанной книжки.

Все это я помню смутно. Но ясно и ярко помню внесенные в зал коробки, из которых под руководством и присмотром Прасковьи Яковлевны начали появляться, как из волшебного ларца, пачки печенья, коробочки и кульки конфет, мешочки с пряниками и сухофруктами. Мандарины вдруг вырвались из порвавшейся сетки, рассыпались по столу и мячиками запрыгали по полу. Многое, как и все дети, я видел впервые.

Тогда же впервые я услышал слово «трофейные». Эти подарки, как говорила Прасковья Яковлевна, прислали детскому дому белорусские партизаны, самолетом – в Иваново, что подтверждало мои глубокомысленные догадки, что главные военные действия происходят под Ивановом. Однако все надписи на подарках состояли из русских букв. Судя по всему, как я теперь думаю, «трофейность» их была весьма условной: скорее всего, партизаны отбили у немцев то, что те отняли у нас и посылали к Новому году своим семьям.