Россия. Век XX-й (1901-1939) - [203]

При этом Разгон «откровеннее» других (почему я и уделил столь большое внимание его сочинению). Он — правда, только во втором издании своей книги — признал, что Бокий «обмазан невинной кровью с головы до ног» и «невозможно подсчитать количество невинных жертв на его совести», и тем не менее в качестве главного, самого страшного «злодея» преподносится в разгоновской книге Корабельников, который лишь «технически» исполнял приказы начальников типа Бокия…

И все же, подводя итоги, необходимо сказать о другой — и очень важной — стороне проблемы. Конечно же, охарактеризованные выше попытки возложить ответственность и вину за «1937-й» на так называемых деревенских хамов несостоятельны чисто фактически и безнравственно-лживы. Однако те из моих читателей, которые попросту переложат ответственность и вину на «друзей» Хенкина и Разгона, по сути дела поставят себя в один ряд с этими авторами.

Ибо, во-первых, верхушка НКВД не могла бы делать то, что она делала, если бы ее распоряжения не осуществлялись десятками и даже сотнями тысяч[530] рядовых исполнителей, — в том числе упоминавшимися Корабельниковым и Гарбузовым (он «не смог ударить» подследственного, однако ведь необоснованные обвинения все же сформулировал…). Кто-нибудь скажет, что Корабельниковы и Гарбузовы только подчинялись приказам, которые отдавали другие; но в ответ можно не без основания возразить, что верхи НКВД также подчинялись Сталину и, скажем, Секретариату ЦК, в составе коего в 1937 году, помимо Сталина и Кагановича, были Андреев, Ежов и Жданов.

Во-вторых, тогдашняя верхушка НКВД сама погибала в разгуле террора, и притом уничтожали друг друга «свои», предельно близкие люди. Как бы ни относиться к этой верхушке, нельзя — если быть объективным — не признать, что перед нами остро драматическая, даже трагическая ситуация…

Еще раз подчеркну, что негоже уподобляться тому же Разгону, который изобразил в виде главного — и, в сущности, единственного «настоящего» — злодея Корабельникова с его «пшеничными волосами».

Не буду отрицать, что и высказанное выше мною имеет односторонний характер, — но это обусловлено явным преобладанием интерпретаций 1937 года в «разгоновском» духе. Подобное толкование едва ли ни первым преподнес еще непосредственно в 1937 году Троцкий в хлесткой статейке «Термидор и антисемитизм»[531], а в последнее время оно господствует не только в печати, но и в электронных СМИ.

В изданной в 1997 году книге Александр Кац упоминает «группу евреев — начальников ГУЛАГа, жестоких и энергичных… М. Бермана, С. Фирина, Н. Френкеля, Л. Когана, Я. Рапопорта, С. Жука» (это, кстати, все без исключения высшие начальники ГУЛАГа накануне 1937 года) — и заявляет, что всегда, мол, «еврейский народ будет стыдиться имен своих преступных сынов»[532]. Уместно выразить искреннее уважение Александру Кацу за такой — редкостный! — подход к делу, но к его заявлению едва ли присоединятся многие его соплеменники. Незадолго до появления его книги, в 1995 году, в Москве был издан объемистый трактат Л.Л. Мининберга «Советские евреи в науке и промышленности СССР в период Второй мировой войны (1941–1945 гг.)», где весьма высоко оценены те самые «преступные» генерал-лейтенант Н. Френкель и генерал-майор Я. Рапопорт (остальные четверо из перечисленных Кацем не дожили до 1941 года), а также генерал-лейтенант С. Мильштейн, полковник Б. Вайнштейн (правда, о последнем несколько критически сказано: «Вопреки многовековому мировому опыту, полковник Госбезопасности Б.С. Вайнштейн сохранил и на склоне жизни, в 86 лет, судя по одной из его публикаций, уверенность в высокой производительности принудительного труда» — с. 215) и др. Словом, еще многие существенные вопросы остаются не решенными до конца…

Но в заключение этого раздела моего сочинения стоит сопоставить судьбы двух людей, о которых говорилось подробно: вскоре после того, как Осип Мандельштам был арестован «органами безопасности», Лев Разгон подал заявление о приеме на «работу» в эти самые «органы». Тут есть о чем задуматься…

* * *

Теперь нам следует вернуться в самое начало этой главы — к поставленной там проблеме «контрреволюции», совершавшейся в стране с середины 1930-х годов. Как уже сказано, она осуществлялась по-революционному, и именно потому была столь беспощадной и варварской; когда два десятилетия спустя, во второй половине 1950 — начале 1960-х годов, происходила самая широкая замена наличных «кадров», она, за очень немногими исключениями, уже не выражалась в репрессиях[533].

Впоследствии тогдашний «вождь», Хрущев, безосновательно объявил эту «гуманность» своей личной заслугой; в действительности речь должна идти о «заслуге» самого времени: через сорок лет после революционного взрыва уже иссяк тот запал, который так чудовищно проявил себя в 1937-м…

Напомню цитированные выше верные слова Д. Самойлова о том, что «после расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, после кровавой революции сверху, произошедшей в 1930–1932 годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20–30-х годов»; то есть дело шло об единой линии террора, длившейся, пока революционный запал сохранял свою мощь и агрессивность…