Россия и Южная Африка: три века связей - [20]

Буров Гончаров называл то голландцами, то африканцами — голландское слово «африканер» он переводил на русский точно. «Ступив на берег, мы попали в толпу малайцев, негров и африканцев, как называют себя белые, родившиеся в Африке». Или: «Он был африканец, т. е. родился в Африке, от голландских родителей».

Судя по словам Гончарова, он думал увидеть что-то похожее на скваттеров Северной Америки — по романам Фенимора Купера, очень популярным тогда в России. «Наконец мы у голландского фермера в гостях, на Капе, в Африке! Сколько описаний читал я о фермерах, о их житье-бытье; как жадно следил за приключениями, за битвами их с дикими <туземцами>, со зверями…» Эта первая ферма была очень богата и вряд ли особенно типична. Гончаров не мог надивиться просторным комнатам и изобилию. А своим гостеприимством и хлебосольством хозяева в описании Гончарова выглядят российскими старосветскими помещиками. «Боже мой! Как я давно не видал такого быта, таких простых и добрых людей, и как рад был бы подольше остаться тут!»

И даже на работников-африканцев фермер сетует, как старосветский помещик на крепостных: «к постоянной работе не склонны, шатаются, пьянствуют».

Другой фермер, местный судья, потомок французских гугенотов, встретил гостей в черном фраке, белом жилете и галстуке. Но Гончаров говорит и о бедных фермах. «Хозяин мызы, по имени Леру, потомок французского протестанта; жилище его смотрело скудно и жалко».

Об отношении буров к британцам: «…Скрытая, застарелая ненависть голландцев к англичанам, как к победителям, к их учреждениям, успехам, торговле, богатству». О том, как глубоко она въелась: «Ненависть эта передается от отца к сыну, вместе с наследством». Хоть и мила ему бурская патриархальность, победителями в соперничестве двух белых народов на юге Африки Гончаров считал англичан. И считал их успех «успехом цивилизации».

В оценках Гончарова, как и в его настроениях, много противоречий. «Жизнь моя как-то раздвоилась, или как будто мне дали вдруг две жизни, отвели квартиру в двух мирах. В одном я — скромный чиновник, в форменном фраке, робеющий перед начальническим взглядом, боящийся простуды, заключенный в четырех стенах, с несколькими десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров. В другом я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может быть, с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства. Там я редактор докладов, отношений и предписаний; здесь — певец…»

Начав плавание, Гончаров чуть не закончил его еще в Англии. Еле удержался, чтобы не вернуться домой. А оказавшись в долгожданных морях и землях, писал больше не о них, а о родных местах. То и дело: «виноват, плавая в тропиках, я очутился в Чекушах и рисую чухонский пейзаж». Из Кейптауна пишет Майковым: «А тоска-то, тоска-то какая, господи твоя воля, какая! Бог с ней, и с Африкой! А еще надо в Азию ехать, потом заехать в Америку. Я все думаю: зачем это мне? Я и без Америки никуда не гожусь: из всего, что вижу, решительно не хочется делать никакого употребления; душа наконец и впечатлений не принимает».

Но совсем вскоре, когда настало время покинуть «трактир… на распутии мира», стало грустно. «Жаль было нам уезжать из Капской колонии… мы пригрелись к этому месту… Мне уж становилось жаль бросить мой 8-ой нумер, Готтентотскую площадь, ботанический сад, вид Столовой горы, наших хозяев, и между прочим еврея-доктора».

В письме Майковым из Кейптауна: «Южный Крест — так себе». А в книге уже: «…С любовью успокаиваетесь от нестерпимого блеска на четырех звездах Южного Креста: они сияют скромно и, кажется, смотрят на вас так пристально и умно. Южный Крест… Случалось ли вам (да как не случалось поэту!) вдруг увидеть женщину, о красоте, грации которой долго жужжали вам в уши, и не найти в ней ничего поражающего? “Что же в ней особенного? — говорите вы, с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна, ничем не отличается…” Всматриваетесь долго, долго и вдруг чувствуете, что любите ее уже страстно! И про Южный Крест, увидя его в первый, второй и третий раз, вы спросите: что в нем особенного? Долго станете вглядываться и кончите тем, что с наступлением вечера взгляд ваш будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза».

А еще через несколько лет — щемящая тоска при воспоминании о Южной Африке, об «африканских людях», даже о хозяйке капштадтской гостиницы — о ее смерти написал Гончарову его друг Иван Иванович Льховский, побывав в тех местах на корвете «Рында».

Гончаров отвечал ему (апрель 1859 г.): «Я думал, что я уж вовсе неспособен к поэзии воспоминаний, а между тем одно имя «Стелленбош» расшевелило во мне так много приятного: я как будто вижу неизмеримую улицу, обсаженную деревьями, упирающуюся в церковь, вижу за ней живописную гору и голландское семейство, приютившее нас, все, все. Точно также известие о смерти Каролины произвело кратковременное чувство тупой и бесплодной тоски… Не знаю, почему, но мне невообразимо приятно знать, что Вы, может быть, увидите еще места, которые видел и я» [41].