Россия и европейский романтический герой - [6]

«Подполье» называют нигилистическим произведением, и это, в общем, верно. Но точно так же называют писания Ницше и тогда проводят параллель между двумя писателями, не вникая в суть дела и не понимая, насколько мы тут имеем дело с двумя разными типами нигилизма. Нигилизм Ницше – это героический, наступательный нигилизм. Сказав «Бог умер», он тут же назначает на место христианского Бога нового руководителя – сверхчеловека Заратустру. Нигилизм подпольного человека – это горький нигилизм человека, отдающего себе отчет в тщете любой активности. Мироощущение героя резко отличается от его мироощущения, описанного в «По поводу мокрого снега». Молодой герой там пусть и издевается над собой, но все равно живет в мире романтизма. Между тем человек, пишущий «Подполье», издевается над романтизмом и отрицает его уже полностью, и полностью со стороны. Романтизм – это не просто «высокое» и «прекрасное», которые «надавили» на повзрослевшего героя, – это воспевание благородного действия, ведущего к какому-то положительному изменению в мире людей и во имя людей. Повзрослевший же герой отрицает всякое изменение к лучшему в мире людей: «Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское… И что такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация вырабатывает в человеке только многостороннесть ощущений и… решительно ничего больше… По крайней мере от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже хуже, гаже кровожаден, чем прежде…» Соответственно, он отрицает всякий смысл в развитии истории: «Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и теперь дерутся и прежде дрались, и после дрались, – согласитесь, что даже уж слишком однообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать – что благоразумно». В подпольном человеке живет меланхолическая тоска по возможности устроить хоть как-то по-человечески человеческий мир. Он знает, что «человек есть животное по преимуществу созидающее, присужденное стремиться к цели», но тут же нигилистически низводит эту цель до «куда бы то ни было». Конкретным толчком к гневу и издевательствам подпольного человека над теориями устройства общества послужили доведенные, как всегда у нас бывает, до идиотизма западные социальные теории; но то, что он говорит, выходит далеко за пределы спора с Чернышевским и компанией: «Человек любит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же он до страсти любит тоже разрушение и хаос?» И следует ироническое и, по сути дела, безнадежное уточнение: «Не потому ли, может быть, он так любит разрушение и хаос… что сам инстинктивно боится достигнуть цели и довершить созидаемое здание?» Сорокалетний русский подпольный человек проклинает романтизм и все, что с ним связано, но с тоской вспоминает прошлое, в котором романтизм, несмотря на все его неудачи и крахи, играл такую значительную роль. Он все-таки жил тогда! Он говорит, что человек – это не только разум, а сам теперь, как голова без тела, способен только думать и записывать мысли. Другое дело, если бы он был древнегреческий, китайский или индийский мудрец, цель которого – достичь именно такого состояния, но он всего лишь человек, выросший в России и (как та же Россия) околдованный и отравленный Европой, так что для него такое состояние невыносимо: все его проклятия романтизму произносятся именно от отчаяния потери романтизма. Именно так надо понимать его разные экстремальные выкрики – и насчет того, что всякий действенный человек обязан быть умственно ограничен и что он сам благодаря своему уму не смог даже насекомым сделаться. Кто назовет Наполеона, который написал французский закон, основал Академию да и вообще создал модерную Францию, умственно ограниченным? Но кто назовет размышляющего отшельника «меньше, чем насекомым», кроме человека, в котором живет идеал благородного романтического действия?

Глава вторая. Еще один неудачливый русский европейский романтик Достоевского

В «Преступлении и наказании» появляется еще один герой Достоевского, еще одно отражение в ряби российской недвижности[1] образа европейского романтического героя. Есть французский роман, который особенно соотносится с романом Достоевского: «Красное и черное» Стендаля. Антиподность и, с другой стороны, близость «Красного и черного» и «Преступления и наказания» удивительны: оба романа и оба главных персонажа соотносятся как фотографический негатив с позитивом. Жюльен Сорель, как и Раскольников, блестяще умен и тоже идет по жизни, производя над собой умственные эксперименты. Но в то время как Сорель действительно идет куда-то, Раскольников оказывается способен сделать только один шаг, и на этом путь его свершений заканчивается. Жюльен Сорель, точно так же как Раскольников, гибнет, слишком доверившись рационализму (в его случае рационализм лежит в подоснове его честолюбия), но пока он жил, ведомый честолюбием, он шел от одной жизненной победы к другой и оставил по себе в людях яркую память (честолюбие Раскольникова не идет дальше нелепо искаженных представлений о себе). Как истинный романтический европейский герой, Жюльен Сорель находит истину (цельность, гармонию) в любви к женщине, и то же самое как будто происходит с Раскольниковым. Но опять здесь кардинальная разница. Совершив покушение на мадам Реналь, Жюльен преображается – в нем происходит действительный переворот. Теперь он спокоен и, приговоренный к смерти, дает Матильде последние указания на будущее. Эти указания могут показаться некоторым читателям слишком резкими с точки зрения реализма, слишком рациональными и противоречащими стилю тонкого психолога Стендаля: ни малейшего страха смерти, ни малейших колебаний. Жюльен напоминает спокойствием, решительностью и точностью приказов в эти моменты своего героя Наполеона, – но в том-то и состоит задача Стендаля, который не написал бы ни одной строчки романа, если бы не видел Сореля не столько романтическим любовником, сколько трагически гибнущим потенциальным Лидером людей, уничтоженным косным общественным порядком. Трагедия Сореля в том, что он (как и его творец Стендаль) жил во времена исторического отброса Франции в Реставрацию, но Реставрация длилась немногим более продолжительности жизни самого Сореля, а Стендаль не дожил всего трех лет до революции 1848 года. Поэтому речь Сореля в суде не может шокировать современного читателя так, как она шокировала бы «руководящих» французов в каком-нибудь двадцать пятом году девятнадцатого века, и именно это Стендаль имел в виду, когда говорил, что в будущем его роман будут читать не женщины, а мужчины. Секрет глубины «Красного и черного» кроется в том, что это роман об европейской идее истории – о том, что ход истории победен и его нельзя остановить.