Россия. ХХ век начинается… - [20]

.

Психосоциальную неизбежность усиления репрессивности режима в 30-х годах, и насилие как «своеобразное зеркало социально-исторического подсознания» точно подметил В.П. Булдаков: «Террор подготовила раскрестьяненная молодежь, оказавшаяся у конвейера индустриализации», где Сталину отводить лишь роль «подвыпившего сельского попика, вообразившего себя Господом Богом»[124].

Культ вождя невозможно насадить сверху самыми совершенными средствами пропаганды. Троцкий был кумиром городской образованной молодежи, части пролетарских писателей, поэтов и театральных деятелей и далеко не всех его «выдвиженцев» в высшем командном составе Красной армии. Ленина же боготворили все слои населения, хотя мало кто его видел и тем более читал его статьи. Одно упоминание его имени вселяло одновременно уважение, восторг и страх, как происходило с царями, за исключением Бориса Годунова и Николая II. То же отношение в 30-х годах было и к Сталину.

Культ создавался массовым сознанием, что использовали нижние звенья бюрократии как способ самосохранения и выживания потому, что образ сурового и справедливого, но заботящего о благе народа властителя отвечал социально-психологическим запросам населения. Не случайно Иван IV стал величаться Грозным, что значит «строгий», на пике опричнины. Англосаксонский перевод Ivan the Terrible не является калькой этого русского понятия.

Искоренить чиновничье корыстное всевластие можно было насильственными средствами, как в нацистской Германии или маоистском Китае, где доминировала одна нация с устойчивыми мировоззренческими архетипами, но в многонациональном Российском государстве с различными религиозными традициями такой путь был исключен: репрессии были отчаянной, но паллиативной мерой и от них в Москве довольно быстро отказались.

Маркс остроумно заметил: «Бюрократия считает самое… себя конечной целью государства… Государственные задачи превращаются в канцелярские или канцелярские задачи – в государственные. Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение»[125].

Существует иллюзия, что управлять системой легче и проще «сверху» по бюрократической вертикали, что является иллюзией. Каждый элемент системы имеет стремление к состязательности и взятия на себя функций «пограничных» отраслей, когда нарушается принцип жизнеспособности системы – целостности. В общем, энтропия элементов системы с ее ростом увеличивается, и, сегментируясь и обособляясь, система ищет фактор, координирующий противоречия между элементами и сглаживающий их, – лидера, вождя или эфемерный сверхразумный центр. С разрастанием системы вширь она испытывает перенапряжение – уже никакой лидер не в состоянии управлять ею, и тогда система венчает иерархическую пирамиду символом целостности. Но таким образом система маскирует самостоятельность элементов, а отраслевой, территориальный или национальный наместник приобретает реальную, а не символическую, неограниченную власть.

Сталин ощутил эти тенденции, персонифицируя их причины в руководстве наркоматов и регионов, обвиняя партийных работников в «национализме» и сепаратизме. Произошло физическое истребление кадров. А в послевоенный период состоялась символизация его самого: Сталин становился марионеткой в руках своего окружения, а когда после XIX съезда КПСС в 1952 году вступил с ним в противоборство, упразднив Политбюро и создав Президиум ЦК партии с преобладанием технократов, он был им раздавлен.

Не изучив феноменов органической взаимозависимости обожествляемой авторитарной власти и маргинальной по сути служилой бюрократии, нельзя понять, что они «составляют внутреннюю причину того, что Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции, то есть революции, имеющей целью ограничение размеров власти, присвоение всего объема власти или части ее каким-либо сословием или всею массою граждан, изгнание законно царствующей династии и замещение ее другою»[126].

Германский философ Г. Люббе подчеркивает, что «философия истории, превращенная в политическую идеологию, обладает той особенностью, что в силу характерного для нее рассмотрения истории как последовательности эпох она позволяет разъяснить историческим субъектам этого рассмотрения, почему они благодаря их положению в историческом процессе впервые и исключительно способны постичь этот самый исторический процесс. На этом основано их право приписывать себе роль партии, которая уже сегодня представляет авангард человечества будущего, а также право, даже обязанность, делать грядущие события политически обязательными»[127].

Французский историк и современник российской, германской и венгерской революций 1917—1919 годов Огюстен Кошен называл политические партии «малым народом» внутри нации. Он писал, что «во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… Он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. “Малый народ” среди “большого народа” – это бесчеловечный губитель собственной нации… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все национальные корни и традиции: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрения обоих строились по противоположным принципам: если в обычном мире все проверяется опытом, то все здесь решает мнение замкнутого круга единомышленников. Реально то, что кружок революционеров считает “материей”; истина обнаруживается лишь в том, что они сами утверждают; справедливо только то, что они сами одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Образ представителя этого “малого народа” – пещерный человек, который все видит, но ничего не понимает. Среда его обитания – пустота, тогда как для других – это реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде “большого народа” он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Следствием подобного отношения к национальным традициям является убеждение, что все лучшее следует заимствовать извне: во Франции XVIII века – из Англии, в России – из Франции… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а в его обработке видит исключительно техническую проблему»