Роскошь - [3]

Когда превращаешься в космическое Ничто, ты видишь будущее. Мне померещилось, что после возврата в Москву я еду морозной ночью на дачу, вижу серп молодого месяца над сельпо, ставшего минимаркетом, въезжаю в ворота дачного поселка Красновидово, подруливаю к коттеджу и проваливаюсь в сугроб. Я держал в ладонях горячие камни и отчаянно буксовал. Я вылез из машины, дошел по скрипучему снегу до охранника: милиционера по имени Иван.

— Иван, — сказал я, — помоги.

— Один не справлюсь, — сказал Иван. Мы двинулись в котельную за подмогой.

Позвонили в хриплый звонок. Позвонили еще раз. Раздались шаги.

— Кто там? — крикнул женский голос.

— Дачники, — не по погоде ответил я.

Железная дверь распахнулась. На пороге котельной стояла женщина не то пятидесяти, не то восьмидесяти лет — так она невменяемо выглядела. Женщина осмотрела нас. Я — в большой волчьей шапке с Аляски, и небольшого роста Иван в летней фуражке, с лихо заправленной в угол рта дымящейся сигаретой.

— Мужчины у вас есть? — спросил я истопницу.

Она еще раз взглянула на нас.

— Не нужно мне никаких мужчин! — и грохнула дверью. Эхо грохнуло в свой черед. Мы с Иваном переглянулись.

— Во как! — с удивлением сказал я.

Но еще удивительнее оказался Эдуар Мане, который был выставлен в моей голове вперемежку со старыми испанцами и, прежде всего, Веласкесом. Вдруг выяснилось, откуда что взялось: и завтрак на траве, и флейтист, и портрет Золя. Стало ясно, почему у них такие желтые испанские рожи. Вместо идеи оприхоженной вечности, испытанной Рафаэлем, испанцы принесли с собой переживание момента, которое, отразившись в отверженном Салоном Мане, превратилось в россыпь пятен и впечатлений, которые мы донашиванием в виде увлечения новизной, модой и формализмом, обруганным советскими критиками. Вот здесь-то мир и сошел со своей оси. Советские искусствоведы, сами не ведая того, служили не марксизму, а богу объективности. Об этом, кстати, догадывался Лосев. Лежа с горячими камнями на массажном столе, я подозвал к себе Мане, поскольку мы вместе с ним стояли в программе человеческой комедии, и поразился его роли в трансформации мира. Он потянул за собой всю флотилию модернистских ценностей. Но разговора не получилось. Впрочем, эту тайну я сохраню для себя.

Волнующие легенды об эротических тайских массажах превращаются в собрание подростковых анекдотов о прелестях орального секса. Ты восстаешь после индейского массажа горячими камнями скорее пристыженным своими прошлыми предрассудками, нежели окрыленный новыми пороками. Роскошь благотворно сказывается на мне. Хочется быть светлым и здоровым — желание, которое редко забредает в русскую голову. Фитнесс центр в George V обещает продлить жизнь вплоть до полной победы клонирования. По бесконечной ленте существования, среди орудий физических имитаций, шагают американцы разных цветов кожи, взяв обязательство перед своим президентом всех обогнать.

Конечно, я начал с подсчетов и тяжбы. Исконно русская недоверчивость требует бесконечной инвентаризации окружающих предметов, отдельных судеб и эсхатологии. Плавая в бассейне, замышленном как Версальский парк с перистыми облаками над головой, я без калькулятора подсчитал, что стоимость моего номера в минуту равна трем долларам. И даже если я смягчил это познание внутренней ссылкой на то, что мой любимый американский журнал, когда я в форме, платит мне три доллара за слово, а, стало быть, мы с роскошью квиты, я вынужден признать, что пошел по неправильному пути. Хотя я давно отказался от мысли строить жизнь сообразно со страданиями африканского племени, вырезанного на реке Конго по всем правилам бесчеловечности соседними племенами, я все-таки похож на улитку, оставляющую за собой мокрый след. Я так и сказал директору:

— Я похож на улитку.

Я сказал директору после массажа горячими камнями:

— Я знаю теперь, что роскошь — парад бесчеловечного достоинства. Тут вырезается не африканское племя, а право на скептицизм, чем занимается весь персонал гостиницы от тебя до консьержа.

По дну бассейна ходит черноволосый восточный принц с волосатой спиной и совсем безволосой грудью. На руках у него французская красавица в голубом купальнике — водоплавающая кукла, продающаяся на пляс Пигаль. Он говорит ей:

— Же тэм, же тэм.

Явление восточного принца наводит меня на мысль о владельце гостиницы, перестроенной кардинально четыре года назад. Есть тайны творчества, не подлежащие сдачи. Нежнейший Пиар гостиницы в длинных сюртуках и директор ожидали от меня, что я буду выворачивать им руки, требуя журналистских признаний, сколько международных Есениных удавились в люксах. Пиар деликатно обходил вопрос о саудийском принце — хозяине этой сети (как мне сказал еще в Москве друг-телеведущий). Говорить в нынешней международной обстановке о принце — табу, точно так же, как для писателя признаться, какой мир его обслуживает энергетически: горний или нижний.

— На самом деле, меня интересует технология роскоши, — сказал я директору.

— Пора покушать, — ответил он.

Рождественский обед в гостиничном ресторане le Cinq продолжается четыре часа. Описывать меню не входит в мое представление о роскоши. Роскошь не мелочится на описания. Я по рассеянности оставил именную карту меню на столике в ресторане. Блюда роскошной пищи, как правило, включают в себя несколько грамм севрюжьей икры, мелкие пред-закуски, нежно-сопливого вида порей, трюфеля, гусиный паштет, в который я вляпался во время коктейля. Ну, конечно, омары, какую-то мелкую дичь, чья косточка украшена кружевным излишеством, похожим одновременно на дамские трусы и поварской колпак. К обеду возьмите бутылку Saint Emillion хорошего года, но для начала выпейте два бокала шампанского. Дальше — десерт, чай и новая туча конфет. Только в роскошной гостинице понимаешь, что роль шоколада в культуре Франции не меньше готики и Виктора Гюго. Шоколад в вашем сюите лежит на столиках, подушках и под подушками. Роскошь возвращает вас в детство.