Романтичный наш император - [41]

— Что надо? — бросил он резко в лицо камердинера, отворяя.

— Христофор Андреевич, Шарлотта Карловна приехали, ждут.

— Ладно, сейчас.

Помедлив мгновение, рассуждая — не одеться ли, он, усмехнувшись, прикрыл дверь за собой и, как был в халате, сошел вниз, в гостиную.

— Вы обещались быть у меня с утра.

— Простите Бога ради. Который час?

— Начало одиннадцатого.

— Право, я, видно, слегка простудился по вчерашней сырой погоде, чувствовал себя неважно и проснулся только что.

— Поздно вернулись из клуба?

— Нет, я был в балете. Показалось душно, и я велел ехать помедленнее. Этот невский ветер…

— Да, разумеется. Сегодня я говорила о вас с государем. Он подписал.

— Бог мой, что?!

— Назначение генерал-адъютантом.

Он приник к руке матери, медленно поднял на нее изменившееся, дрожащее лицо:

— Я… Это больше, чем мыслимо было ожидать.

— Не думаю. Впрочем, довольно, чтобы вы занялись делом. Мне пора. Будете вечером?

— Да, конечно. Благодарю!

Христофор Андреевич склонился еще раз к руке матери, проводил ее до дверей. Вернулся к столу, взял было трубку с длинным чубуком и, отбросив решительно, развевая полы халата, пошел стремительно к двери, взбежал по лестнице. В спальне все было так же тихо, полутемно; он раздернул шторы, вгляделся в радужно-светлое, сонное лицо на подушке и, раскинув широко руки, упал в постель.

* * *

Весной Павел поехал снова в Москву. Семью не брал; дел выдалось мало, довольно времени — ходить знакомыми переходами Кремля, вспоминать…

Москва года прошлого, счастливая Москва его коронации, наплывала на давнюю, полную слухов и заговоров, зреющей пугачевщины, холерную. Алые драпри сокрыли стены — пожелай государь, затянули бы ими храмы, площади, пригородные села — Голутвино, Люберцы… Застонав глухо, метнулся по комнате. Хорошо, что в этот приезд можно было не брать женщин, никто не докучал ему, как год назад, жалобами на тесноту покоев и дурной вид из окон. Довольно, что сердце сдавливаег от стоялой сырости — воздух здесь не как петербургский, пронизанный морской солью, ломкий над гранитными уступами набережных.

А ввечеру был бал; третий, последний. Два предыдущих у Павла оставили глухое раздражение — слишком много жеманниц, сплошь и рядом перехватывал он сообщническое переглядывание, за которым чудилось торопливое, жадное дыхание ночи; слишком много шума, оркестр следовало бы засадить за учение нотам. Не ждал он ничего и в этот вечер, оглядывая пересмеивающихся па балконе музыкантов, сплетничающих, едва не сдвигая стулья в кружок, женщин, по-павлипьи расхаживающих сангвинических московских дворян. Открыв бал, император, натянуто-милостиво улыбаясь, прошел к ломберным столам, хмуро оглядел играющих — и обернулся раздраженно, спиной почувствовав чей-то пристальный взгляд.

Глаза эти, темные, бархатные, помнил он очень хорошо. Девушку представляли в дни коронационных торжеств; помнилась даже фамилия — Лопухина.

Она смотрела не отрываясь. Такой взгляд случалось ему несколько раз подмечать у подъездов иных домов Парижа, проезжая вечером в открытой коляске, рядом с женой. Смотрела, отстраняясь, из-за плеча какого-то офицера, приглашавшего на танец… Павел не сразу вслушался в такт мелодии, показавшийся смутно чужим, ненужным. Поняв, вскинул гневно взгляд к балкону, словно ожидал увидеть на музыкантах красные санкюлотекие колпаки.

В благопристойном разливе полонеза вспыхивали предательски влекущие смерчи вальса — но, прежде чем император решился звать кого-нибудь в этой суетной толпе или идти наверх самому, прямо перед ним вынесло танцем Лопухину.

Она смотрела, застыв в оборванной на полушаге фигуре. Поворот головы, вскинутая к мужскому плечу с эполетом рука, изгиб бедра… Вальс танцевала девушка, не думая о музыке; оторопело топтался на месте, спиной к императору, офицерик. Мгновение минуло, зал закружился, а из-за спины Павла негромко прошептал Кутайсов:

— Девица Лопухина. — И выждав: — По уши влюблена.

— Пустое, она — ребенок, — не оборачиваясь, вполголоса, не думая о словах, бросил Павел.

— Ей уже шестнадцать. На выданье.

Все ты мне врешь, едва не бросил император. Он помнил прекрасно, сколько лет девушке; но — увидел сквозь вихрь снова темные, раскрытые безумной надеждой глаза и, обернувшись резко, не оттолкнув едва Кутайсова, зашагал мимо ломберных столов.

…Девка, сладострастная, жадная девка, шептал он, захлопнув за собой дверь ротонды, прижавшись грудыо к балюстраде. Не спешит замуж, выбирая; чего ж ей теперь? Милость государя и поцелуи офицерика?

В бешенстве Павел обернулся на окна, проклиная вполголоса мелькающие за ними затылки, лица, но Лопухиной не было. Получасом спустя искавший отца обеспокоенный Александр выглянул на ротонду — и отшатнулся, увидев землистое, искаженное лицо. Но когда настало время уезжать, Павел прошел через залу с милостивой улыбкой; остановясь перед сестрами Протасовыми, сказал комплимент младшей, незамужней Лизе. В карете за всю дорогу он не проронил ни слова.

Перед сном Павел успел написать небольшое письмо Софии, этими минутами и в самом деле испытывал легкую грусть оттого, что ее нет рядом. Помедлив, хотел зачеркнуть желчную строчку о наглости московских девиц, но глаза уже слипались, мысли не шли, и он оставил все как есть.