Романовы. Запретная любовь в мемуарах фрейлин - [4]

Официальным поводом для устранения отца, как это было преподнесено русским правительством и как мне много лет спустя говорил князь Мирский (отец Д. С. Мирского) — бывший военный советник Наместника на Кавказе, стал рапорт, полученный от графа Игнатьева, русского посланника в Константинополе. В нем он писал о том, что правитель Абхазии задумал нанять корабли и вывезти на них в Турцию свою семью и все имущество.

О репутации посла можно судить по его прозвищу «ментир-Паша» (обманщик). И его рапорт, скорее всего, был встречен с недоверием. Но на сей раз им воспользовались, так как он давал необходимое основание для избавления от законного правителя столь желанного региона.

О реальных обстоятельствах высылки моего отца русским правительством я случайно услышала через тридцать лет, когда возвращалась в Сухуми, столицу моей родины, на том же корабле «Юнона», который когда-то увез отца и его свиту.

Капитан, рассказывавший историю своим друзьям, вряд ли догадывался, что ее может услышать и дочь высланного Владетеля.

Оказалось, что мой отец получил письмо от Наместника на Кавказе, в котором тот приглашал его поохотиться на диких уток в Караиси.

Отцу предоставлялась свита из восьми человек с охотничьими собаками, которые ожидали его на корабле «Юнона», всегда стоявшем в бухте и находившимся в полном распоряжении Владетельного князя.

Отец принял приглашение и поднялся на борт. Но вместо того чтобы идти на юг, корабль взял курс на север. Отец спросил у эмиссара Наместника полковника Шатилова, который находился на корабле и сопровождал их, что означают подобные вещи.

Оказалось, что это именно Шатилов отдал капитану приказ изменить маршрут и вместо Караиси идти в Ростов.

По пути была сделана остановка в Керчи. Там вся свита сошла на берег, а мой отец продолжил плавание, сопровождаемый только небольшим количеством слуг и священником.

Вскоре после отъезда отца моя молочная мать отправилась вместе со мной в Ростов, где мы обнаружили и моего второго брата, прибывшего туда вместе со своими молочными братьями.

Мне кажется, я до сих пор слышу звук, который тогда приняла за смех, но который оказался горьким рыданием, доносящимся из комнаты брата. Ему предстояло попрощаться со своими молочными братьями.

Через несколько дней через это же пришлось пройти и мне и тоже расстаться со своей молочной матерью. Только я свое горе, в отличие от большинства детей, переносила молча.

В Ростове мы узнали, что моему отцу приказано следовать в Воронеж. Эту часть поездки мы проделали в экипажах.

Однажды, пока меняли лошадей, наш священник решил воспользоваться возможностью и отслужить молебен. Который, с сожалением должна признаться, младшими членами семьи и двумя кузенами, которые присоединились к нам в Ростове, был воспринят как увеселение, а не серьезная церемония.

В Воронеже нас привезли к большому дому, который был нанят правительством для нашей семьи. В этом доме нам и надлежало устраивать свою жизнь. То, что нам никогда больше не позволят вернуться в Абхазию, стало уже очевидно.

Отец был занят нашим образованием. В этом ему помогала тетка, которая со своими двумя детьми присоединилась к нам в Ростове. Эту женщину, ее звали Данлуа, отец в свое время отказывался даже видеть. Она была дочерью французской воспитательницы моего старшего брата. Мой дядя Константин влюбился в нее и женился, не спросив разрешения у моего отца. В Воронеж тетку сопровождали ее родители, а муж приехать не осмелился.

(Сын Константина и француженки, князь Александр Шарвашидзе — соответственно кузен Бабо — стал известным художником, главным декоратором Петроградских театров.

После большевистского переворота эмигрировал за границу, где работал вместе с Сергеем Дягилевым. Одна из самых известных работ Шарвашидзе — роспись занавеса к балету «Голубой поезд», которой восхищались Пабло Пикассо и Коко Шанель. Прожил 101 год и умер в 1968 году в Монако.

О судьбе Александра Шарвашидзе — в приложении № 1. — Прим. перевод.)

Я и брат Михаил находились под ее опекой. Первое, что она сделала, — это переодела меня в европейское платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди. В таком наряде я была представлена отцу, который до этого видел меня только в традиционном абхазском одеянии — длинном до земли платье, с высоким горлом и затянутым в талии, со скрывавшим волосы платком на голове.

Негодованию отца не было предела. Он немедленно потребовал, чтобы я снова надела одежду, в которой ходят маленькие девочки и взрослые женщины его страны.

Моя тетка была способной пианисткой. Я всегда с восхищением слушала, как она играет Schulhoff's walts и однажды, когда она вышла из комнаты, сама села за рояль и начала копировать движения тетки, ударяя по клавишам.

Удивленные раздавшимся грохотом, со всего дома сбежались слуги и стали подглядывать в дверь. Когда они увидели, что этот шум производит их маленькая «черная» княжна, то притворились, будто моя игра прекрасна и они в восхищении.

У меня был хороший слух не только к музыке, но и ко всем звукам, которые слышала. Когда маркиз де Траверсе, бывший офицер Нижегородского полка, ставший учителем моего младшего брата, давал ему уроки французской грамматики, я обычно подслушивала. Когда они спрягали глаголы и произносили новые слова, я, как попугай, повторяла за ними.