Романист-психиатр - [7]

В лице Ставрогиной, Степана Трофимыча, Кармазинова и других выведена глупость и ничтожность „отцов“. Теперь посмотрим, каковы „дети“ в романе Достоевского,

Центральная личность романа, проходящая героем и духовным вождем новейшего юношества — сын генеральши Ставрогиной, Николай Всеволодович.

Это какая-то смесь Печорина с Дон-Жуаном и с тем героем „Парижских тайн“, который посвящает досуги своей аристократической жизни и золото своих карманов скитанью по самым отвратительным и ужасным вертепам преступления!

Только французский барич Евгения Сю производит свои наблюдения с разными возвышенными, филантропическими целями, а русский барич Достоевского, хотя встречается с такими же Резаками и такими же падшими женщинами, ищет этих встреч единственно из потребности, так сказать, высшего гурманства, вследствие того пресыщения сластолюбивых вкусов, которое наталкивает желудок на какой-нибудь червивый, гниющий сыр, которое раздражает позывы любви только каким-нибудь противоестественным до чудовищности отступлением от всего обычного. Такие внутренне изжившиеся юноши развращаются до мозга костей, являются в судебных процессах любовниками нищих старух из дома Вяземского, убийцами, самоубийцами, преступниками всевозможных, почти всегда фантастически-своеобразных видов.

Художественная страсть Достоевского именно к этим типам беспорядочной и протестующей психии, не укладывающейся в приевшиеся рамки обыденной морали и житейского здравого смысла, к типам безумцев, преступников, страдальцев всякого рода, к населению острогов, больниц, публичных домов, кабаков и судебных камер, — нигде не проявилась с такою бушующею силою, как в романе „Бесы“.

Немудрено, что и главною личностью этого романа является такая болезненно-сложная, такая до безумия оригинальная психия, как Николай Ставрогин.

С первой страницы, где он появляется, и до последней, с которой он исчезает, читатель постоянно терзается сомнением, что это такое? — необыкновенно загадочный великий дух, или субъект, по ошибке еще не попавший в дом умалишенных, или, наконец, жалкий, бессодержательный капризник, юродствующий над собою и другими и утешающийся своею ролью героя мелодрамы.

Еще в Петербурге, совершенно юным кавалергардом, он впадает в калигуловскую разнузданность, давит рысаками людей, зверски оскорбляет дам высшего круга, с которыми находится в связи, убивает на дуэли приятелей за собственную дерзость, оскорбляет всякого единственно из удовольствия оскорбить; когда его разжаловали в солдаты и потом опять скоро произвели в офицеры и дали крест, то он вдруг исчезает из светского круга и связывается с последним отрепьем столицы, с пьянчужками, бессапожными чиновниками, грязными публичными женщинами…

Он сам опустился, оборвался донельзя.

И вдруг, по мольбе матери, он является в провинцию самым изящным денди и джентльменом, скромным, рассудительным, авторитетным.

Но не прошло несколько месяцев, как „зверь показал когти“.

Почтенного губернского сановника он протащил за нос через весь клуб, публично на вечере расцеловал жену одного провинциального либерала, наконец укусил за ухо самого губернатора, друга своей maman…

Оказалось, будто у него белая горячка; но „некоторые у нас так и остались в уверенности, что негодяй просто насмеялся над нами“, прибавил автор.

За границей он сталкивается с русскими революционерами и до такой степени подчиняет их авторитету своей бесстрашной натуры, что они смотрят на него, как на Мессию революции, как на избранника, который один только может стать вождем решительного движения и сказать миру какое-то, ему одному известное, магическое слово.

А он и революционной страсти отдался только на мгновение, только из жажды всего нового, жгучего, рискованного; он и это настроение прожил бесследно, как все другие, как прожил свою эпоху религиозности, грязного разврата, светской жизни и проч., не считая себя к чему-нибудь обязанным, глубоко презирая бывших своих товарищей и поклонников по революции и смеясь над их детскими бреднями.

Он пожимает с сожалением плечами, видя, что они серьезно считают его в своих рядах и ждут от него чего-то особенного, хотя им давно следовало бы понять, что он всем давно пресытился, давно ничего не желает, никого, кроме себя, не любит, да и собою-то самим совершенно не дорожит, потому что впечатление наслаждений притупилось в нем и он не знает больше, что ему делать с собою.

Мимоходом, среди своих грязных оргий и возвышенных фантазий, он, для шалости, женится на хромой идиотке-нищенке, которую потом содержит целую жизнь; губит шутя воспитанницу своей матери, влюбленную в него до забвения всего; играет безжалостно другою, более самолюбивою, девушкою, тоже безумно влюбленною в него; разлучает с мужем и делает матерью незаконного ребенка жену своего приятеля…

И все это скучая, словно нехотя, и едва замечая то, что он делает.

Вместе с тем он щедр; великодушен, готов на всяком шагу бросить последний рубль нуждающемуся, рискнуть своею жизнью за первого прохожего.

Читатель видит, что в такой личности действительно есть много обаятельного и даже симпатичного, что тут нет ни мелочности, ни пошлости обыденных характеров, что от всякого слова и действия молодого Ставрогина веет чем-то более сильным и более высоким, чем обычные пороки толпы. Во всякой его глупости слышится ум, способный руководить другими, и характер, достойный того, чтобы ему подчинялись; печать какого-то истинного аристократизма духа лежит на всем его существе, и это понимают инстинктом все, кто имеет с ним дело, — и беглый каторжник, и светская девушка. Никто не может устоять перед органическою повелительностью его натуры; всякий, кто приближается к нему, заранее проникнут мыслью, что для Николая Ставрогина не существует препятствий и отказа, что ему должно уступить, что ему нельзя не уступить, потому что все равно он непременно возьмет все, что ему нужно.