Роман со странностями - [13]

...Ребята шли по Десятой линии Васильевского, свернули на Большой проспект. Уличная темнота чуть-чуть освещалась редкими фонарями, наро­ду и на проспекте уже не было, приближалась полночь. Впрочем, даже этот небольшой свет, несколько охристых точек, вырывал из черного ма­рева кусочки пространства, желтоватые полукружья висели в воздухе, и в паузах между порывами ветра было видно, как они медленно насыщались белыми точками снега.

Стоял крепкий мороз. Защищаясь от ветра, поворачивались спиной, так легче было переносить обжигающий холод. Стерлигов мерз больше дру­гих, правда, чуточку спасала ушанка, но мороз жег не только лицо, стыли и ноги в дешевеньких башмаках, и руки в тонких перчатках, и, разговари­вая, Володька периодически дышал в них, пританцовывал, постукивал каб­луками.

Позади белела Александровская церковь, которая давно уже не дейст­вовала, однажды Вера Михайловна сказала, что там теперь овощной склад. Володя перекрестился и вздохнул: вся страна превращалась в склад да в помойки, а не только эта прекрасная церковь.

На Тучковом мосту стало еще холоднее. Здесь уже не защищали от ветра ни дома, ни деревья — их не было, зато внизу лежал серый отпо­лированный невский лед. Вот перейдут по Тучкову, а там еще минут де­сять до Шамшиной. Комнатка у Костика крохотная, но переночевать можно.

— К нам, к нам, Володька! — стал уговаривать Лева. — Ну что ты будешь ночью до дома плестись, утром мы все объясним Лиде...

— Не знаю, — пожал плечами Володя, — я же ее не предупредил...

— Что значит «не предупредил», — возмутился Лева. — Я Машу тоже не предупреждал. Сказал, вечером мы все у Веры Михайловны, она и не думает, что я пойду пешком на Удельную.

— На Удельную — это конечно, но Каменноостровский-то рядом.

— Ладно, — согласился Костя. — Попьешь чаю, а дальше — решай сам.

Наконец добрались до маленького двухэтажного дома, вошли в засне­женный двор, в квартире были еще жильцы, пройти в комнату надо было тихонько.

Костик вытащил керосинку, запалил фитили, поставил чайник. И хлеб у него оказался, и масло, нынче — роскошь, и денег у него, случалось, можно одолжить. Мужик — что надо! Не зря он как-то рассказывал: идет по проспекту, а навстречу Матюшин: «Как работаете, молодой чело­век?» — «Зарабатываем», — ответил мастеру Костик.

Теперь они уселись за столик, спешить не было смысла. Стерлигов пару раз подходил к окну, вглядывался в темноту, раньше двух ночи до­мой уже не попасть.

— Засиделись у Веры Михайловны, — сказал он печально. — Ушли бы часа на полтора раньше — и проблем никаких...

— Зато не увидели бы и «Рейнеке-Лиса», и Лукреция, и Дон-Кихота. Какой удивительный талант! — Левкина детская восторженность обычно смешила всех. — А какая раскованность!

— Раскованность не по нынешним временам, — буркнул Костик, раз­ливая по кружкам закипевшую воду. — Гете вроде советскую власть и предположить не успел, а персонажи Веры Михайловны в современных костюмах. Зачем государство дразнить, ничего наша девушка не боится...

— Что же ты считаешь, дураки только при Гете жили? — разозлился Володя.

Он крепко сжимал в ладонях горячую кружку.

— Дураки всегда есть, главное, чтобы новые дураки не подумали, что именно их, а не тех дураков, Ермолаева написала. А в «Рейнеке» и глава государства Нобель — ничтожество, да и Лис великая скотина — это со­всем не пустяк, обидеться у нас есть кому.

— Печально, что Вера Михайловна показывает работы всем, люди раз­ные к ней захаживают, кто их знает...

Костя согласно поглядел на Леву:

— И Гальперин, и какой-то Фикс из Парижа... О чем они думают, кто сказать может?.. Колхозы им не подходят, социализм не так, видите ли, строят...

— А кому подходят? — возмутился Стерлигов. — Разве можно было представить, что люди так жить будут, как мы живем! И с искусством творится невероятное. То, что мы делаем, — уже вызов, некоторые и нас за несогласие быть сю-сю-реалистами готовы на сковородах жарить. Запад вперед идет, ищет в искусстве новое, а мы пятимся в девятнадцатый век и делаем вид, что только так и возможно.

— Вот-вот, — возмутился Костя. — И ты, и Ермолаева, и Гальперин, черт его знает, какой он художник, ругаете советскую власть, а нам сле­дует быть снисходительней.

— Да иди ты! — огрызнулся Стерлигов и стал накручивать шерстяной шарф на свою тонкую шею. — Лучше домой, чем с тобой ссориться. Меня там никто не станет учить любви к человеческой дурости. — Он зло поглядел на Костю, кивнул Леве. — А как говорил Казимир, любовь к пирожкам и галошам — это дело неизбывное, но мы ведь клялись совсем другим ценностям, братцы.

— Останься, Володька, — попросил Юдин. — Костик так думает, чего же его за это карать? А предметно-сюжетная сторона в живописи не обязательно помеха искусству, были и в девятнадцатом веке шедевры...

Стерлигов поглядел с раздражением на приятеля, покачал головой:

— Эх вы, ученики Казимира! Грош нам цена, коли так! — поднял руку и помахал обоим. — За чаи спасибо.

...Стерлигов шел быстро, не с кем было ни спорить, ни разговаривать, он не только не замерз по дороге, а наоборот, даже слегка распарился. Расстегнул воротник, приспустил шарф. Как говорила забавная и остро­языкая матушка Казимира Севериновича, незабвенная Людвига Александ­ровна, «сынков твоих молодость греет». Много лет они действительно бы­ли для него сынками, и каждый считал, что именно он главный и любимый «сынок». Бывало, Людвига Александровна слушает, как Казимир что-то свое объясняет, а потом и скажет: «Когда же ты хоть этого усыновишь?»