Роман с небоскребом - [56]

Его лицо – незнакомое, чужое – было совсем близко, я ощутила коньячный запах, возбужденное дыхание, увидела приоткрывшиеся губы, вспузырившиеся слюной в уголках… Отшатнулась, передернулась от внезапно подкатившего отвращения.

– Не трогайте меня! Отстаньте!

Заледеневшими пальцами нащупала в сумочке деньги, положила на стол и бросилась к выходу.

– Александра! Подумай! Ты делаешь глупость!

Я обернулась. Терлеев сидел за столом, смотрел мне вслед горящим сумрачным взглядом.

– А я всегда делаю глупости. Я же блондинка.

Я взяла такси, доехала до ВВЦ, забралась в свою машинку и разревелась от горечи сознания собственного несовершенства. Но появившаяся невесть откуда Алекса напомнила, что никто не идеален, велела успокоиться и отправляться домой.

Тогда я перестала плакать, достала из сумочки платок, оттерла черные круги размазанной туши и улыбнулась своему глупому отражению.

Федечка

Мария Ивановна отошла в мир иной тихо, подобно праведнице. Вечером легла в постель и больше не проснулась.

Похоронами занялась мама. Федечка беспробудно пил с утра до ночи и был не в состоянии что-либо делать, только отдал старенький кошель с иконкой, золотыми безделушками и «гробовыми» деньгами, припасенными Марией Ивановной, да показал любимое платье матери, отвешенное в шкафу вместе с кружевным платком и чистым бельем. Мария Ивановна, как многие долго пожившие люди, с философским спокойствием принимала неизбежность смерти и подготовилась к ее приходу чинно и благообразно, как испокон веков было заведено на Руси.

День похорон выдался тихим и светлым. Петр Иванович, сильно постаревший, долго вглядывался в строгое, спокойное лицо сестры, а потом горько произнес:

– Стало быть, я следующий… Жизнь пролетела, словно и не было ее… Я ведь совсем не помню той, другой жизни, которая могла бы быть… А в последнее время она стала мне сниться… Дом, мать, отец, братья… Живые, счастливые и такие реальные, словно настоящая жизнь – во сне. Вижу их и не хочу просыпаться…

Его голос дрогнул, смолк. Петр Иванович смахнул скупую стариковскую слезу и умолк.

Федечка уронил голову на руки и зарыдал. Мама погладила его по голове, как ребенка.

– Хороший гроб, – сказала Клара, – сколько заплатили?

Петр Иванович резко повернулся к дочери и с нажимом проговорил:

– Ты что, сейчас покупать собралась?

Клара прикусила губу.

– Господи, – тоскливо произнес Петр Иванович, – ты такая же дура, как твоя мать. Не боялся бы смолоду карьеру загубить, не женился бы на ней никогда.

После похорон на Федечку было жалко смотреть. Растерянный, раздавленный, он бродил по опустевшей квартире, брал то фарфоровую статуэтку, то любимую материнскую брошь, то надушенный шарфик, беспомощно вертел в трясущихся руках, бережно клал на место, принимался отчаянно рыдать, выкрикивать проклятия в холодную пустоту, заливал горе с подтянувшимися на огонек местными маргиналами. Его горе было искренним и безысходным, он потерял единственного человека, любившего его преданно, слепо, беззаветно, как могут любить только матери.

Семьи у него так и не сложилось: женщины, появлявшиеся в его жизни, не могли подолгу выносить Федечкин буйный нрав и тягу к рукоприкладству. Не получилось и детей. Возможно, причиной тому была перенесенная в подростковом возрасте краснуха. Прежде Федечка об этом особенно не задумывался, поскольку не желал обременять себя потомством. И вот – к пятидесяти трем годам остался один. Опустевшая квартира была слишком велика для него и полна призраков, однако об обмене, даже выгодном, он слышать не желал. Для нынешних состоятельных людей просторная квартира в престижном районе, в бывшем ведомственном доме с высокими потолками, огромными окнами и дубовыми полами, была лакомым кусочком – символом статуса, успешности. Для Федечки облупившиеся стены с выцветшими обоями были больше чем местом обитания – памятью об ушедших близких, о юности, о детстве, о далеком времени, когда он был счастлив столь эгоистично и бездумно, что этого не ценил.

Федечка запер комнату Марии Ивановны на ключ и лишь иногда заходил в нее как в музей прожитых лет, перебирал платья в шкафу, дамские безделушки на шифоньере, рассматривал пожелтевшие фотографии в потертом альбоме…

Серьги с изумрудами – единственную фамильную ценность, сохранившуюся некогда у Лидии, – отдал мне, сказал, что Мария Ивановна хотела, чтобы эта вещь осталась в роду Соколовых.

Федечка заезжал к маме, наполнял дом запахом нестираной одежды, перегара и дешевого табака. Выглядел ужасно: сутулый, с одутловатым землистым лицом, с трясущимися руками и старческой шаркающей походкой. Мама жалела непутевого братца, кормила супом, заставляла сменить носки, оставляла ночевать и порой ссужала деньгами, которые он не всегда возвращал. Папа хмурился, проводил с Федечкой беседы о вреде алкоголя. Тот сокрушенно соглашался, давал обет завязать и исчезал, чтобы через некоторое время появиться вновь.

– Я не могу его бросить, – оправдывалась мама, ловя папин укоризненный взгляд.

Папа вздыхал, но соглашался: он бы не смог выгнать и собаку, не говоря о родственнике, пусть заблудшем и беспутном.

Однажды к брату приехала Клара. Привезла водку, колбасу и фрукты – помянуть мать и словно невзначай предложила оформить с ней договор купли-продажи квартиры, а взамен сулила ежемесячное денежное содержание. Федечка сказал, что, в отличие от ее Руслана, он не альфонс, чтобы его содержать, и велел кузине убираться вон. Обиженная Клара назвала брата дураком, тогда Федечка запустил в нее колбасным батоном. Клара выскочила из квартиры, крикнув на прощание, что Федечка – идиот, алкаш, что его убьют за эту квартиру.