Роман с небоскребом - [16]

С Артемом?

Моя угорелая безбашенная юность вмиг пронеслась перед глазами. Промчалась, как в ускоренной перемотке старого забытого неинтересного фильма, из которого я выросла, как из старой юбчонки. Мне было сложно объяснить Крис или кому бы то ни было, что ночью, когда закрывалась дверь в нашу десятиметровку и мы оказывались вдвоем на тесной кровати, и Сережка обжигал поцелуями мои губы, живот, грудь, плечи, спину, колени… не было в целом мире женщины богаче меня… Никогда не любила говорить на подобные темы. Мне казалось, что слова, произнесенные вслух, теряли свою мелодичную гармонию и начинали звучать напыщенно и фальшиво, как в дешевом сериале.

Я положила руку на пытливо притихший в ожидании ответа живот, с улыбкой покачала головой и честно призналась:

– Ни о чем не жалею. Нисколько.

Не знаю, что отразилось в тот миг на моем лице, но серые глаза Крис на мгновение заволокло туманом, губы дрогнули, а потом она улыбнулась, задорно встряхнув рыжей гривой. Резко поднялась.

– Ну ладно. Мне пора. Привет Сереге.

Прощание

Дед Георгий заболел. Он лежал на диване, мутным взглядом смотрел мимо телевизора, жаловался на резь в животе. Георгий и прежде страдал болями в желудке, но списывал все на застарелую язву, а сейчас после перенесенных стрессов она разыгралась с невиданной силой. Пришедший врач пощупал живот, озабоченно покрутил головой, уточнил, сколько Георгию лет, и позвонил в скорую.

В больнице взяли анализы и вскоре сообщили страшный диагноз: рак желудка в последней стадии, неоперабельный.

– Вообще-то мы таких больных выписываем, – конфиденциально поведал завотделением.

– Сколько ему осталось? – до крови кусая губы, спросила мама.

– Месяца два, не больше.

Мама побелела, как врачебный халат, и заплакала.

– Он жалуется на сильные боли, – проговорила я. – Что-нибудь можно сделать?

– Уколы морфина. Но дело в том, что это дорогой препарат строжайшей отчетности, выписывается буквально в самые последние дни… Мы не сможем колоть его два месяца.

– Насколько дорогой? – уточнила я.

Доктор написал на листке несколько цифр.

– Это за упаковку. Если ваш дедушка протянет месяца два…

– Мы заплатим, – сквозь рыдания прошептала мама.

Когда-то, чтобы выжить, Лидия потихоньку сдавала в скупку сбереженные фамильные драгоценности. Мы с мамой отнесли в комиссионку перстень и пару серег, чтобы купить безболезненную кончину.

Деда поместили в двухместную палату. Вторая койка пустовала.

– Палата смертников, – полушутя-полусерьезно сказал дед.

Он очень ослабел и исхудал. Щеки ввалились, пожелтевшая кожа обтянула заострившиеся скулы. Мое сердце разрывалось от жалости, но я не должна была показывать эту боль, чтобы он не догадался о скором конце. Собрав силы в комок, я улыбнулась.

– Дед, ты чего говоришь? Вот поправишься, выйдешь, будешь правнука в коляске катать… Ты же обещал.

– Прости. – Он грустно улыбнулся. – Боюсь, я не сдержу обещание. А ты береги себя и маленького.

Я взяла деда за руку и ужаснулась ее холодности, но пожатие было все еще крепким.

– Не говори так, – попросила я. – Как же я без тебя? Как мы все без тебя?

– Держись, – сказал дед. – Держись, последняя из рода Соколовых. Ты справишься. У тебя мамины глаза и ее сила. Береги себя и маленького. А теперь ступай. Я устал, хочу спать.

Георгий не протянул и месяца. Незадолго до конца он попросил, чтобы его отпели в церкви.

Мама немного удивилась, потому что Георгий всегда считал себя атеистом. От сладкого запаха ладана кружилась голова, свечное пламя расплывалось перед глазами. Но слез не было. Была пустота. Какая-то старушка в темном платочке подошла ко мне и, углядев мой живот, тихо промолвила:

– Господь одну жизнь забирает, другую дает взамен. Так положено, деточка.

Сын

Наш сын родился суровым февральским утром, когда за немытым окном родильного дома начинал брезжить пасмурный зимний рассвет. Все осталось позади: изматывающая выворачивающая боль, с которой не справлялись бесплатные инъекции, искусанные в лохмотья губы, холодная каталка, пропахшее дезинфекцией одеяло, бесконечный пересчет трещин на потолке, равнодушие медсестер и участие старенькой нянечки: «Какая худенькая! Недоедаешь, что ль?» – и стакан с теплой водой в морщинистых руках, и суровая деловитая женщина-врач Ольга Алексеевна, терпеливо повторявшая:

– Давай еще тужься… Сейчас не надо. А теперь давай. Еще. Ты можешь, давай…

Крик… Тонкий, ленивый, разбуженный… Неужели это кричит мой ребенок?

– Молодец, Саня, у тебя сын, – довольно констатировала Ольга Алексеевна. – Богатырь. Гляди!

Она поднесла к моему лицу красное сморщенное большеголовое создание с кривыми ножками, дрожащими веточками-ручками, круглыми мутно-голубыми глазенками. И тут я поймала его взгляд… До той секунды туманный, он вдруг сделался ясным, осмысленным – невероятно, но я могла поклясться – существо, которое всего минуту назад увидело свет и вдохнуло воздух, перестало кричать, сфокусировалось на мне, принялось меня разглядывать с любопытством разумного создания, а потом улыбнулось прозрачно-голубыми глазами, словно благодарило за то, что я подарила ему этот несовершенный, безумный, прекрасный мир.