Роман с Блоком - [6]

Инженер и его спутница вполголоса выясняли между собой отношения — продолжалось это, видимо, уже достаточно давно. Иностранец одну за другой перелистывал толстую пачку российских газет, которых теперь выходило великое множество. Офицер у окна пил из чайника запрещенный коньяк, то и дело подливая его в стакан с подстаканником и фаянсовым блюдцем. При этом он каждый раз для чего-то перемешивал коньяк тонкой серебряной ложечкой. Муравьев и Блок переглянулись — суровость нынешнего «сухого закона», подобно любому другому уложению в российской истории, была уравновешена его поголовным неисполнением…

Николай Константинович попросил проводить их подальше, к свободному столику в глубине зала — как и все гражданские мужчины, он немного побаивался фронтовых офицеров.

— Александр Александрович, сколько времени вы провели на войне? — поинтересовался Муравьев, когда официант, после короткого обсуждения, принял заказ и отошел на кухню.

Цены в ресторане, конечно же, отличались от довоенных — как, впрочем, и повсеместно. Насчет «продуктов» в Петрограде вообще становилось все хуже — белый хлеб почти пропал, фунт мяса стоил по два рубля сорок копеек, обыкновенная курица — семь рублей… Дрова также сильно подорожали.

— Двести восемь дней…

— Вот как?

— Я почти семь месяцев там валял дурака, считаю, что довольно.

— Ну, во всяком случае, здесь вы нужнее для новой России.

Подобная трактовка Николаем Константиновичем его по сути самовольного невозвращения на место службы поэта вполне устраивала — тем более что со времени окончания отпуска и до начала мая, когда все-таки был подписан приказ об откомандировании в состав Чрезвычайной комиссии, по законам военного времени Блока запросто могли привлечь к ответственности как дезертира.

— Между прочим, зачем вы вообще отправились на фронт?

Блок задумался и ответил:

— Чтобы быть честным перед собой и своими стихами.

— Простите? — переспросил собеседник.

В повседневном общении со знаменитым поэтом, который оказался у него в подчинении, Муравьев никогда не позволял себе ни высокомерного снисхождения, ни особенной требовательности. По убеждениям он считал себя «беспартийным марксистом», и никогда не пытался обратить Блока в свою веру — нужды в этом не было, так как политические взгляды поэта вполне соответствовали задачам и целям Комиссии. На городских выборах Александр Блок, после некоторых размышлений, из семи предлагавшихся списков подал голос за социалистический блок — то есть за эсеров с меньшевиками. И был очень рад, когда выяснилось потом, что швейцар, кухарка, многие рабочие тоже подали голоса именно за этот список…

Именно поэтому Блок ответил откровенно:

— Понимаете ли, Николай Константинович… Я ведь встретил войну всего лишь как очередную нелепость и без того нелепой жизни. Я любил Германию, немецкие университеты, поэтов, музыкантов, философов… и мне трудно было понять, почему народы должны сражаться в угоду своим властителям. Но, с другой стороны, людям чрезмерно впечатлительным, вроде художников и поэтов, показалось в начале войны, что она, образно говоря, очистит воздух, но казалось минуту, не более! В нашей русской поэзии тогда неожиданным образом обнаружился полный упадок — какая-то слабость соков, какая-то скудость энергии… Литературная атмосфера так и осталась в те дни, несмотря ни на что, неподвижной и затхлой…

Появился с подносом официант, так что собеседники почти сразу же приступили к закускам.

— Прочитал вчера ваш отчет о допросах за прошлый месяц… — сообщил Муравьев, положив себе второй кусок холодной осетрины. — А что вы, Александр Александрович, сами думаете по поводу тех, от кого нам приходится получать показания?

Блок помедлил с ответом.

— Полагаю, не следует преувеличивать персональное значение каждого из них.

Для чего, например, и за что была арестована фрейлина Анна Вырубова? При первом знакомстве с нею, которое состоялось в камере Петропавловской крепости, секретарь Комиссии увидел пышную даму за тридцать, которая стояла у кровати, подперев костылем изуродованное в железнодорожной катастрофе плечо. Она заведомо ничего важного сообщить не могла и показалась Блоку «блаженной потаскушкой и дурой». Но за это ведь, кажется, не отправляют в тюрьму? А что, если она и вправду — всего лишь наивная, преданная и несчастливая подруга императрицы? И не более чем фонограф для слов и внушений порочного «старца»?

Но, с другой стороны, — был еще председатель Совета министров Горемыкин, породистый, очень хитрый старик, который очень многое знает и не открывает. Или следующий российский премьер-министр Штюрмер — довольно мерзкая, большая и тоскливая развалина. Этого «старикашку на веревочке», как его однажды обозвал Распутин, сменил борец против «германского засилия во власти» Трепов, на долю которого выпала непосильная задача — задать государственному кораблю твердый курс в ту минуту, кода буря уже началась. И который, конечно же, ничего не успел изменить за сорок восемь дней своего «премьерства». В результате Трепов пал, поверженный Протопоповым, которому удалось уловить его на предложении отступного все тому же Распутину, чтобы последний не мешался в государственные дела…