Роман с автоматом - [26]

Все проходит. Никакой самый невыносимый кошмар не может быть вечен: кончился вокзал, кончилась мутная качка поезда, это страшное ощущение движения и еще более страшное чувство остановки – колеса перекатывались, стучали под полом и приговаривали: «Жди-подожди, жди-подожди, жди-подожди!»

Я ждал, лежал, свернувшись на полке, как солдат, которого заживо засыпало в окопе, и теперь сверху землю разравнивают танки, взбивают выстрелы, встряхивают бомбы – а ему, в плотной и абсолютной, точно и цепко обхватившей тело черноте, слышен только пульсирующий низкий гул, и стук собственной крови в висках вторит этому гулу все громче, все чаще – и длится это не больше минуты, а потом кончается, и – наконец тихо.

В Берлине мы поселились в Шарлоттенбурге[12], в квартире на первом этаже («ребенку будет легче»), в трех комнатах. Перед нашим вселением мы ютились у знакомых в маленькой, насквозь прокуренной комнате, и когда наконец вошли в нашу холодную, чужую и пахнущую нежилым квартиру, ужас новых ощущений уже успел смениться во мне безразличием и ясным осознанием собственного несчастья.

Я угрюмо уворачивался от рук матери, сидел у батарей, барабаня по ним или открывая вентиль, заставляя воду в трубах придушенно шипеть и снова закрывая. Отец говорил, что мне нужно идти в школу для таких же, как я, слепых – там научат читать специальный шрифт и ходить по городу без посторонней помощи. Мать добавляла, что надо сначала выучить немецкий, тогда в школе будет все понятно, что она ищет учителя и что со мной скоро будут заниматься. Мысль об учителе мне не нравилась; я говорил «не хочу!» и топал ногой, упиваясь тем, что я несчастный, и потому родители не могут мне возражать.

– Ну, сыночек! – убеждала мать. – Ты же хочешь разговаривать с людьми, учиться в школе, как все, как Саша…

– Не хочу! – отвечал я.

Дальше приводились обычные родительские доводы о том, что когда-нибудь я вырасту, мне надо будет поступать в университет, работать, зарабатывать деньги.

– Здесь совсем другая жизнь, вот увидишь, – на этом слове мама обычно запиналась и продолжала менее уверенно, – здесь можно зарабатывать много денег и чудесно жить!

Я не понимал: как в этом темном, постоянно качающемся, тошном мире можно работать, и говорил, что выиграю деньги в лотерею или найду автомат и ограблю банк.

Я начал ориентироваться в доме, узнавать места по касаниям, ощущениям пальцев. Впрочем, эти касания часто обманывали: вещи менялись изо дня в день, дверные ручки были то большие и горячие, то маленькие и обжигающе-прохладные, а иногда исчезали вовсе, сливаясь с трогающей их рукой.

Двор был то гулкий, нежилой, как пустая планета, и грустный осенним холодом, то вдруг разгорался, становился похожим на ванну, полную теплой воды. Появлялись шаги, голоса, женские и мужские, что-то мне говорили, я не понимал и ждал, пока они умолкнут, и шаги унесут их.

Однажды во дворе появился новый голос – звонкий и высокий, как я понял, детский. Он разговаривал громко, чего-то периодически требовал, реже – просил. Голоса взрослых, отвечавшие ему, были строгими. А в один из дней, когда мать предупредила о том, что у нас будет какой-то особый гость, я снова сбежал во двор и долго сидел там на скамейке, слушая окружавший меня двор и ничего не понимая.

Детский голос появился рядом, он втолковывал мне что-то так долго и упорно, что я наконец перестал молчать и ответил по-русски. Мальчишка, обладатель голоса, нисколько не смутился и продолжал что-то втолковывать. По интонации я смутно понимал, что он, кажется, зовет меня куда-то. – Уйди! – ответил я тихо.

Но мальчишка смеялся, потом схватил меня за руку и настойчиво потянул. Я пошел.

Мы прошли по коридору, потом я долго и неуклюже, под звонкий смех, взбирался вверх по лестнице, и каждая ступенька была неожиданной, непонятной преградой, которую я тяжело преодолевал. Обладатель мальчишеского голоса толкнул дверь в пахнущую душистым жильем квартиру – пахло моющим средством, кофе, мастикой и немного специями. Он поволок меня по длинному коридору, все время что-то рассказывая. И пару раз я почувствовал приближение посторонних предметов, миновал их, а один раз налетел на что-то, перевернул. Что-то с грохотом рассыпалось, а я просто шел дальше. Наконец, когда под ногами вместо скользкого паркета оказался мягкий ковер, рука потянула меня книзу – и я уселся на пол. А мой неожиданный друг зашуршал чем-то, защелкал, ни на минуту не умолкая. Потом раздалась музыка, и я понял, зачем он привел меня. Музыка исходила откуда-то спереди и сверху, и по какому-то особому звуку я догадался, что это телевизор. Играла гнусавая и примитивная мелодия, местами переходившая в немелодичный треск. А еще иногда слышались аритмичные звуки, должные означать удары. Мой новый товарищ чем-то манипулировал: это были кнопки, а то, что он гордо демонстрировал, – игровая приставка.

Игровую приставку к телевизору я один раз видел в Ленинграде, у сына подруги матери. Это была совершенно невообразимая, космическая роскошь: серенькая коробочка, в которую вставлялись разноцветные картриджи: на экране телевизора появлялась заставка, а затем, повинуясь нажатиям кнопок, начинал прыгать красненький человечек. Тогда, в Ленинграде, я не хотел уходить из гостей, все играл, мне так хотелось куда-то допрыгнуть, пройти уровень. И я дико завидовал счастливому обладателю приставки. А теперь маленький немец сидел рядом со мной, увлеченно тыкал кнопки, а я слышал только музыку, похожую на комариный писк, и звуковые эффекты, напоминавшие старческое кряхтение. Неожиданно музыка изменилась, проиграла быстрый минорный пассаж и смолкла. Мой новый товарищ что-то быстро сказал и ткнул мне в руки маленький, изогнутый пульт с кнопками – моя очередь играть. Я медленно потрогал пульт, и вдруг злость и обида жарко, вместе со слезами, поднялись в горле.