Роман потерь - [36]

Разве эти шесть ломаных линий описывают мою жизнь? Я не источаю свет. Я ни для кого не являюсь убежищем. Мои пределы слишком узки, чтобы блуждать свободной от пут. Я не знаю, куда направляюсь, и мои друзья слишком часто становятся моими врагами. Я не осторожна, не скромна и не молчалива, а мои добродетели безнадежно запятнаны моими пороками.

Однако я стремилась походить на мужчину. Из всех мудрых мыслей, запечатленных в тех строках, эта самая верная.

Девятнадцатое число Второго месяца.

В это утро я узнала, что Изуми придумала и широко распространила некую историю, чтобы навредить мне.

Сочинив ее, она сделала несколько копий и раздала их своим друзьям. Даже императрица прочитала историю и, по словам Даинагон, очень позабавилась. История, конечно, дойдет до императора и главных придворных, это только дело времени. Думаю, о ней узнают и низы (подобно тому, как ил оседает на дно пруда), и даже стражники и горничные станут смеяться, когда я буду проходить мимо.

Как я узнала об этой маленькой сказке? Я пошла в комнату Бузен попросить у нее зеркало. Она в компании подруг перебирала свою одежду, готовясь к завтрашнему празднику.

Когда я вошла, все подняли головы и посмотрели на меня, и я подумала, что застала их врасплох за секретным разговором, потому что Бузен кашлянула и излишне внимательно уставилась на зеленое одеяние, лежавшее у нее на коленях.

— Извините, — торопливо сказала я, — я не хотела вас беспокоить.

— Ничего, — ответила она, не поднимая головы.

Я взяла зеркало и вернулась к себе в комнату. Стала рыться в коробке, где храню свои пояса, потому что опасалась, что тот пояс, который я предполагала надеть на следующий день, не подходил по оттенку. Я обернулась и заметила какие-то листки бумаги на доске для письма. Что это — письмо? Но оно не было сложено. Возможно, кто-то в мое отсутствие развернул его.

Это была история, сочиненная Изуми. Ее положили специально для меня, пока я выходила, хотя я отсутствовала очень недолго.

Когда чуть позже я зашла к Даинагон — мне пришлось приводить себя в порядок (смыть слезы, напудриться и нарумяниться), — она тоже уже прочитала этот рассказ.

Она сидела в своей приемной и играла на биву. Волосы ниспадали по ее прямой спине ровными прядями. Я посмотрела на ее длинные пальцы, которые держали плектр, и вслушалась в мелодию. Это была китайская песня в стиле осики, которой я не знала. Я наблюдала за ней, завидуя ее грации. Она подняла голову, и ее глаза наполнились слезами.

— Извините, — сказала она, откладывая инструмент. — Мне следовало зайти к вам, но я не знала, что сказать.

Она встала и заглянула мне в лицо, затем подалась вперед и дотронулась до моей щеки. С тех пор как я была девочкой, никто никогда не дотрагивался до меня так. Я закрыла глаза и подумала о своей матери и о Масато, который начертал линии несчастливой гексаграммы у меня на лбу. Гексаграмма взрослой женщины. Движение вперед приносит неудачу. Никакая цель уже не является предпочтительной.

И он прочтет сочиненную Изуми историю? Кто-нибудь шепнет ему на ухо: «Послушай историю неуравновешенной женщины», Возможно, он посмеется, вспоминая мои слезы и мольбы.

Даинагон подошла к двери, выглянула в коридор посмотреть, нет ли там кого, и задвинула ее. У нас было несколько минут, которые мы могли провести наедине. Служанок она отослала в императорскую гардеробную подобрать вышитый бисером шлейф для завтрашнего праздника. Как я боялась теперь этих сентиментальных церемоний в честь цветущей вишни: песен, стихов, улыбок императорской четы, раздачи подарков, этого моря бледных любопытствующих лиц.

Мы расположились в приемной на подушках. В комнату проникал неяркий зимний свет. Я сжала губы и старалась не выдать своих чувств.

— Итак, — спросила Даинагон как можно более мягко, — это правда? — Она имела в виду слухи.

Значит, даже она подозревала, что я способна на такой предательский поступок. Я припомнила брошенный ею на меня взгляд во время шествия голубых коней, когда она рассказала мне, что семья отказалась от жрицы и Садако. «Каков проступок, таково и наказание», — сказала она тогда и укоризненно посмотрела на меня, как бы предупреждая, что если я была движущей силой интриги, то должна быть готова пострадать от последствий.

Интрига, как знает любой писатель, должна развернуться до конца; она расширяет свои сети, пока не достигнет неизбежного завершения. Добро должно быть вознаграждено, жестокость — заклеймена и наказана. Если этого не произойдет, читатели будут разочарованы.

Насколько реалистичной может быть такая поучительная история? Что если автор взяла своих героев из действительности и поставила их в обстоятельства собственной жизни? Что если она питала вдохновение собственными темными переживаниями? Или написала историю в форме иносказания или басни, поместив ее участников в отдаленное место, в другие времена? Что если она создала иное прошлое для своих героев и отвела таким образом подозрения от себя? А вдруг читатели обвинят ее в фальши, в недостоверном изображении людей, язык и обычаи которых настолько непохожи на наши, что совершенно нам непонятны?