Роман о себе - [70]

Все-таки превозмог себя!

Славный тогда выдался денек: натерпелся, наплакался, но и погулял в охотку! Много лет меня увлекало то одно, то другое; везде я видел солнечные просветы, но дорога, поманив издали, неминуемо переходила в бездорожье, в рытвины и ухабы, на которых трясло до вытрясения души. Я продрался через кустарник ранних лет, попутно проверил грибные поляны, порыскал по обочинам… Как мне помог этот негаданно-нежданно просыпавшийся снег! Меня обдувал теплый ветерок и обдавало зловонным тленом, и я выяснил, что давно, собственно, живу в долг и мог, ничего не создав, вообще исчезнуть. Тут никакой обиды, только сожаление, что жизнь коротка: «На миру и смерть красна!» - потрясающая пословица. Но когда из тебя втихую изымают душу, когда засучивают рукава мастеровые-гробокопатели, как отомстить им, не запачкавшись о них? Вот я и нашел способ расплаты, сочинив «Последний рейс «Моржа». Передал герою выразить то, что касалось меня лично. Я себя в Счастливчике запрятал, терпя издевательства от таких же бездомных странников, как сам, и, что бы я о них ни сказал, мое сердце пело от любви к ним… Вот мое противоядие! В виде этой рукописи, сложенной аккуратной стопочкой на краю стола.

Если взять сейчас эти голубоватые листочки, отборные страницы «Последнего рейса «Моржа», - что я в них найду? Как подойти к себе без всякой скидки? С чем вообще можно сравнить творение пожилого усталого человека?… По рукописи не всегда отгадаешь, но автор знает, как что далось. Случился прорыв, как будто проглянула снова морская даль в этом окне… Но разве сравнить с тем состоянием, когда работал над «Осенью»? Где то попадание, как в 28? Счастливая есть у меня книга! Как легко она мне далась… Все выходило на бумаге и, садясь утром, как сейчас, просматривая, что написал, я убеждался: нет, это не могло родить лживое вдохновение, развеивающееся с папиросным дымом! Ты создаешь то, что с тобой останется, переживет, так как ты стареешь, а здесь одно и то же: молодое море, горячая кровь и жизнь - как только вздохнул. Теперь же пишешь, как спасаешься от гибели. За тобой гонятся, а ты строчишь, строчишь - убегаешь так…

- Я могу войти?

Меня как током ударило от скрипа двери! Ведь я весь на пределе, нервы оголены…

- Ты заходишь, ей-Богу…

- У тебя я всегда лишняя.

- Времени нет, чтоб тебе возразить.

- Я только на минуту.

- Ладно. Вошла - заходи.

В моих словах прозвучало недовольство не Натальей, а тем, что она застала меня врасплох. Понимая это, она, придиравшаяся даже к интонации, не стала на сей раз мастерить из полена Буратино. Я подскочил, когда заметил, что Наталья села на шнур от «Малыша». Там тоненькие проводки от наушников, чудо электроники… Нет, настоящую вещь задницей не отсидишь! Бывало, ронял «Малыша» на стальную палубу - и сходило… Я был обижен на Наталью, что она, зайдя без меня в комнату в поисках чистого листа, сняла с рукописи верхнюю страницу. Эту страницу я клал для ритуала. Ведь к книге, к первой странице, подходишь, как к бабе в постели! Или приятно, чтоб кто-то подсматривал? А она сняла чистый лист, рукопись открыла… Или забыла? Знала и забыла… Наталья настраивала себя на разговор, а я посматривал на нее особенно так. Между нами должен был пойти обмен, как между автором и героиней. Я уже исписал на снегу начало любви, пойдут молодые годы… или они прошли? Должно быть, я и любил ее, как героиню: недолговечной, похожей на настоящую любовью, опасной для нас двоих. Есть логика, есть сила и логика в самих словах, выстраивающихся в строчки. Никто не знает труда писателя, его зависимости от строк: что он не сам себе Бог. Зато едва ли не каждый, прочитав нечто, к себе относящееся, считает, что ты его переврал, раз он имеет возможность глянуть в зеркало, что висит в прихожей.

- Ната, я тебя слушаю.

- Постарайся быть общительней с моей мамой. За полтора месяца, что ты заперся, ты ни разу не сказал ей: «Доброе утро». Раньше ты передавал ей приветы в письмах под инициалами «НГ», а теперь даже не скажешь: «Нина Григорьевна».

- Так о чем идет речь: о «Нине Григорьевне» или о «Добром утре»?

- Не зли меня лучше.

Наталья взволнована: рука у горла, разглаживает складки на юбке, в глазах готова блеснуть слеза, - все приметы налицо… Да, я не помню, чтоб разговаривал с Ниной Григорьевной. Во мне ли вина? Выйдешь, она как раз высунется из спальни - и назад. Что ж мне, кричать ей вдогонку: «Нина Григорьевна, доброе утро!» - это и за насмешку можно принять.

- А «НГ» - не насмешка?

- «НН» писал своей жене Пушкин. А я «НГ» - теще. Будь она «Николаевна», я бы писал «НН».

- У тебя на все отговорка. А как ты ешь? Она сготовит, а ты открыл холодильник, как будто нет ничего на плите. Взял в руку без тарелки и унес.

- Я заметил, что она ходит без палки. Видно, нога пошла на поправку?

- Ей просто защемили нерв уколами в Быхове, - оживилась Наталья. - Леня тоже считает: все от уколов, от нервов. Еще от внушения, что она у нас умрет. Ты вообще понимаешь ее состояние? Жить после своего дома в городской квартире…

- Обожди. Я тебе говорил «Доброе утро»?

- Не помню, ты был на редкость внимателен ко мне… Я не понимаю, почему ты уперся, философствуешь? Влез в свою рукопись, слова легко даются? С кем ты по телефону разговаривал так? Ладно, ты только не расстраивай меня!…