Роман о себе - [53]

Мог ли предугадать, пролежав два года в Минске, какая пойдет слякоть на флоте?… Что ты плаваешь, когда давно не моряк? Чтобы вернуться домой с сумками вещей, с тощенькой пачкой «баксов»? Да, были минуты, ради которых я соглашался на все: когда Наталья и Аня крутились перед зеркалом, примеривали юбки, свитера, плащи, куртки из качественной кожи; диковинные тогда наборы парфюмерии и нижнего белья, и моя дочь-студентка могла не сомневаться, что того, что она носит, нет ни в одном ларьке. Сам я почти ничего не покупал себе. Вещи мне доставала Нина. Был такой пунктик у моей сумасшедшей! А все Натальины подарки к дням рождения - носки да носовые платки.

Вот Лена гремела фанфарами в честь Натальи, а что меня связывает с женой? Мы не раз пробовали выяснить. Наталья заявлялась ко мне в комнату, не ожидая, когда пойду мириться сам. Она ждала, чтоб я ее унизил, добил словами. В такие минуты ей приходилось неумело ловчить, притворяться, провоцировать меня на откровенность. Все же она не могла установить, беззастенчиво заглядывая в мои дневники, реальность факта измены. Все подавалось под видом художественных описаний. Не помню: начались ли уже отношения с Ниной? Была ли Нина в тех дневниках? Вряд ли каким искусством можно закамуфлировать то, что я пережил с Ниной в ее квартирке на Верхне-Портовой улице! Яснея умом, она ужасалась, что от нее воняет, как от шлюхи. Ведь она музыкантша или - нет? В детстве подошла к пианино, там другая девочка сидела, брала аккорды. «Давай сыграю!” - и сразу аккорд взяла. Даже испугалась, что получилось. Учительница тоже удивилась: «Ты, девочка, играешь?» - «Нет, так подошла». Вот это воспоминание, и мускусный запах, гора заляпанных трусиков в ванной, бусы, рассыпанные на ковре; кровь на табурете, где она сидела, - и эта болтовня о каком-то мужике, явившемся как бы с другой планеты, с грандиозным членом, который он впихивал, стесняясь… о господи!…

В жизни не предугадаешь, с кем встретишься, с кем суждено жить и кого любить. Редко я успевал к чему-либо вовремя. Уже привык смиряться, что все улетает, как только хочешь поймать. Только к Нине я не опоздал. Никто так не подходил к моему состоянию, как Нина. У меня уже была до нее схожая связь: прокаженная Людмила с танкера «Бахчисарай”, то есть еще «Шкипер Гек»… Или ее вина, что искупалась в каком-то заливе возле Папуа-Новая Гвинея, зараженном болезнетворными бактериями? А чем я от них отличаюсь? Я ведь тоже болен неизлечимо… В своем неумело-прекрасном романе «Мартин Иден» Джек Лондон, пойдя каким-то подспудным чутьем на гигантские прочерки в реалиях творчества, сумел вообразить и поставить лицом к лицу апофеоз и апокалипсис писательского труда. Разумеется, ничего такого невозможно создать за тот короткий срок, что поставил перед собой Мартин Иден. Тем более, что сочинительство у него идет непосредственно с овладением письменной речью. Однако достигнут ошеломляющий результат: явление и уход таланта напоминает в романе реактивный пролет небесного метеорита. Он пролетает через душу Мартина Идена… Что делает Мартин, потеряв способность писать? Мартин Иден не выдерживает и года душевной болезни. Выбрасывается из каюты «Марипозы» в море, в душную тропическую ночь. Я же в таком состоянии, как Мартин Иден, живу уже много лет. Я знаю, как выглядит моя Герцогиня. Надеюсь, опишу ее во всей красе. С Ниной я узнал, как выглядит моя тоска.

Но был ведь и другой смысл и в Нине, и в Людмиле, и тех, что были до них. Все они помогали мне не выходить из пике с Натальей. Наталья - крепкий орешек! Быстро воспламенялась, но не сгорала. Пламя надо было поддерживать и гасить… Как ее берег, молодую! Если б хоть один мужик так пренебрегал собой, как я, он бы давно бы стал никем. Где ей оценить, что все мои женщины ей служили?… И вот, входя, наполнив резервуары слезами, оттягивая рукой джемпер от горла, как всегда при волнении, Наталья добивалась только нового взрыва чувств. Я любил ее плачущее лицо с ручейками слез, обтекавшими милый нос, ее вспухшие кривящиеся губы. Никогда в пароксизме гнева она не позволяла грубого слова, она и не знала таких слов. Все кончалось любовью. Жил с ней и после сорока, хотя к другой женщине не подошел бы на километр. Может, Наталья, заглядывая в мои дневники, искала меня там? Нет, она сама просила: «Не говори о страшном». Я начинал удивляться: любая портовая девка давала мне больше, чем Наталья! А эти церемонии приготовления к ночи, когда планы написаны, дети уложены, посуда вымыта, дверь, трижды проверенная, заперта? А эти, перенятые у матери, бесконечные разговоры о мнимых болезнях? От какой любовницы потерпишь такие откровения? Разве что для половой агонии, как с Ниной. Она же привыкла во всем с матерью делиться и не замечала, каково мне.

Не так уж трудно было представить эти просветительские беседы в Быхове под скрежет закатываемых банок: «Ты работаешь, а он лежит…» То, что я, лежа на диване, выводя пальцем левой ноги сценарий для телевидения или кино, зарабатывал на год сразу, - в пересчете на зарплату Натальи (а отвлекал я себя такими трудами постоянно, даже если писал) - это не занимало Нину Григорьевну. Из моих заработков не выудишь пенсии: «Кто его будет содержать в старости, ты, Наташа?” Теща знала и о многолетней волоките с приемом в Союз писателей: «Все равно не примут ни в какой Союз! Пора убавить гонора, работать и жить, как все…» А как без гонора жить в моем положении? Если я заходил в особняк на Румянцева, то чтоб сказать им: «Говно вы!» Они приглашали меня на творческие семинары, как «молодого». Вот и заявлялся туда с Таней… С ней и познакомился в Доме литераторов, когда зашел, чтоб сказать, кто они такие. Занял очередь в библиотеку и ушел. Таня потом призналась, что «два раза кончила от страха», что я ушел совсем. С ней не случилось точного попадания, как с другими, кто меня выбирал. Но она, потаскавшись по баням с партийцами, по гостиницам с иностранцами, знала любопытные продолжения в элементарных комбинациях. Такие продолжения были неведомы девчонкам с «Брянска», заложившим основу во мне, от которой я мог плясать. С Таней поначалу я чуть не потерпел фиаско, выяснив, что она, такая эффектная с виду, всего лишь «роскошная вешалка» для одежды. Зато это была близкая душа. Я привозил ее в Дом творчества для показа. Там Таня вызывала нервный стон, спазмы половых желез и дряблых семенных мешочков, и даже шевеление никогда не встававших членов у членов Приемной комиссии СП БССР. Они балдели, что меня такие девки любят. То один, то другой подходил: «Я за тябе буду галасавать, Барысе!» Веры им нет, но я уже знал наперечет, кто за меня, а кто против. Когда вышла «Полынья», начали звонить: «Падары книжку, хоча пачытать жонка», - уже жены за них взялись!…