Роман о Лондоне - [255]

Вы скажете, пан Тадеуш, мораль человека меняется? Мораль меняется вместе с человеком? Когда он стал императором, Жозефина, это можно признать, сохраняла ему верность.

Но, пан Тадеуш, речь идет о его, а не о ее морали. В своих интересах этот великий человек использует не только женщин, но даже захваченные неприятельские знамена, парижские интриги. Средний класс, средний класс, да еще корсиканский.

Хорошо, но все же вы должны отдать должное его мечте об Александре. Об Империи! О Карле Великом! О Египте — где с высоты пирамид взирали на Наполеона три тысячелетия.

Да, да, три тысячи лет взирали на него с пирамид, и в ту минуту, когда он бросил на произвол судьбы своих солдат. И это не в первый и не в последний раз. Хотя, конечно, надо признать, что ему, как и всем выскочкам и зазнайкам, сопутствовала удача. На него в Египте не было предпринято ни одного покушения, ни разу. Для этого вместо себя он оставил там Клебера, которого убил какой-то египетский фанатик.

И все-таки Наполеон — великий европеец, — со вздохом добавлял Ордынский. — Законодатель. Code Napoléon. И он дважды хотел породниться с русским двором.

И дважды не получил в жены ни одну из великих княжон. Сватовства — самая большая комедия и ужасное невезенье в его жизни. Он и тут ошибался в своих расчетах.

Разволновавшийся при упоминании наполеоновских неудач, Ордынский тогда смиренно спрашивал Репнина: а признаете ли вы за ним хоть Аустерлиц?

Нет, упрямо отвечал Репнин. Нет и нет. Он признает только его шинель, которую тот носил в сражениях. Театр. Должен был хотя бы не расставаться со своей шинелью, хоть с ней. Однако, когда он бежал из России, как, впрочем, и из Парижа, он трусливо переряжался в лакея. Главное для него было поселиться в Тюильри, и это ему удалось. Даже террористы не смогли его оттуда выкурить, подкараулив с целой бочкой пороха, когда он ехал в Оперу.

Сплошные преувеличения в русском стиле! Неужели вы ничегошеньки не признаете за этим идолом солдат?

Напротив, пан Тадеуш, я признаю, что корсиканец был прав, когда на вершине своей славы сказал, что всегда стремился к миру, а вступал из одной войны в другую. Это справедливо для всех народов и для всех империй. Он говорит, что вечно, вечно какой-то случай, какое-то стечение обстоятельств толкало его на войну и спасало в жизни. И вот именно это превращает в бессмысленность и самого этого якобы великого человека, и одержанные им победы, всю его жизнь и завершающую ее трагедию.

А Ватерлоо? Вспомните хоть о том, что он сам искал смерти.

Нет, нет, с жаром писал далее Репнин. Не смерти он жаждал. Он жаждал Тюильри. Он сбежал, увидев, что сражение проиграно. Без шапки и, что особенно позорно, повторяю, оставив врагам свою саблю. Только чтобы спасти свою жизнь. А зачем ему жизнь? Чтобы предаваться любовным наслаждениям. Даже на острове Святой Елены. В этом состоял главный смысл его жизни до самой смерти. Нет, мы, русские, не ценим его.

Репнин снова писал Ордынскому и снова повторял, что не спорит — Наполеон обладал глубоким, подсознательным инстинктом, талантом — в проведении успешных маршей, бросков, умел внезапно изменить направление удара, маневров, обойти с фланга и произвести перегруппировку даже во время атаки, но в таком случае необходимо написать кое-что и о Веллингтоне.

Все-таки у Наполеона многое происходило не так, как он предполагал, решали дело случайности, комбинации. Когда невозможно было маневрировать, он проигрывал сражение. Веллингтон же, по крайней мере ему, Репнину, так кажется, нашел средство против корсиканца и против его гениальности в организации боя. Таким средством оказалась земля. Укрепленные позиции и английские залпы. На поле фламандского Ватерлоо.

Подъем местности.

Окопы.

В которых он его поджидал.

Неколебимая, красная английская линия.

Репнин припоминал, что после этих слов поляк смотрел на него сощурясь. Лицо до ушей заливала краска. Он не любил англичан.

А Репнин тем временем внушал ему, что красная английская линия явилась ответом Наполеону на его комедию битвы. Ответ не атакой, а неподвижным стоянием на месте. Ответ на его маневры. На крик. На импровизации. Одним словом, против Наполеона Веллингтон восстановил саму землю.

«Кто это пишет?» — слышит Репнин голос покойного Барлова. Кто смеет так говорить? — вопрошают сразу три наполеоновских головы на стене. Кто он такой? Прапорщик в штабе у Брусилова? Русский? Как осмеливается он болтать подобные вещи, играя в шахматы с Наполеоном? Он с ума сошел. Этот русский эмигрант.

Разве такое возможно?

Возможно, — отвечает Репнин, словно одурев от взглядов, бросаемых с тех картин, на стене. La grande armée — сейчас российская армия, хоть она и красная.

Отрываясь на какое-то время от своего последнего письма, Репнин сам себе дивился. Какого черта мешает ему Наполеон, живший более ста лет назад? В чем он перед ним провинился? Ведь все было лишь случайным стечением обстоятельств. А факт остается фактом. Сейчас победила великая Красная Армия. Что же до него самого, побледнев, писал далее Репнин, то обо всем, что с ним произошло, начиная от Керчи и вплоть до Лондона, ему хочется навсегда забыть. Русские цари, побеждавшие врагов, дороги ему. А царь — фотограф, который проигрывал войны, нет. На одной странице он видит тысячи, сотни тысяч убитых русских солдат, а на другой — царя, фотографа, потерявшего голову от собственной жены. За проигранную войну надо расплачиваться головой. Сотни тысяч, погнанных на смерть, мстят за себя, ибо их смерть была напрасной. Бросьте и то и другое на весы, и тогда посмотрим. Хотя необозримые горы трупов говорят сами за себя и обвиняют. Не можете их всех взвесить? Ладно! Одного-то фотографа, конечно, сможете! Я бы за него не пролил ни слезинки.