Роман, написанный иглой - [22]

Мухаббат, дорогая! Помнишь, я писал тебе о Петре Максимовиче, его жене и дочери Светлане? Так вот, Пётр Максимович всё-таки добился своего, уходит воевать. Светлана тоже хотела отправиться на фронт вместе с Катей, но медкомиссия её забраковала. Она с матерью эвакуируется в Узбекистан. Адрес твой они знают. Очень может быть, что приедут в наш колхоз. Тогда прими их хорошенько, со всем гостеприимством. А жить им есть где — моя комната пустует. Работу нашим новым друзьям подыщи по силам, ведь и мать, и дочь сердечницы.

О Петре Максимовиче я как-нибудь в другой раз напишу подробнее. Это замечательный человек!

Что ещё? А ничего. Дали отправление. Тётя Фрося заплакала, обняла Катю, Фазыла. Кате сказала: «Береги Федю», а Фазылу — «Береги Катю!» И меня обняла, попросила: «Присматривай, сынок, за Катей и Федей».

И вот эшелон тронулся. Пишу я это письмо под стук колёс — они выстукивают: «Бить врага… Бить врага!..»

Где-то на северо-западе сверкают зарницы. А может быть, это пожары? Фронт подступил близко. Настроение у всех боевое. Скорей бы схватиться с ненавистным врагом!

Писать теперь придётся изредка. Но ты, дорогая, не огорчайся. Что поделаешь — война!

Нежно обнимаю и целую.

Твой Рустам

Мухаббат дочитала письмо, повертела в руках — а вдруг где-нибудь ещё приписочка есть! — и тут только вспомнила об Ильясе. Покраснела: вот ведь невежа какая, не поблагодарила человека. Ильяс всё понял, улыбнулся, выставил вперёд единственную руку, мол, не стоит благодарности, не я письмо прислал — Рустамджан твой ненаглядный. От почтальона несло самогонным духом. Мухаббат поморщилась и вместо того, чтобы поблагодарить Ильяса, стала выговаривать:

— И не стыдно вам, а? — помахала перед собой ладошкой, скорчила гримасу, словно задыхается,

Ильяс помрачнел. Тихо произнёс:

— Стыдно.

Мухаббат растерялась. Она ждала, что Ильяс станет выкручиваться, доказывать, будто винный запах со вчерашнего дня.

— Так зачем же вы пьёте, Ильяс-ака? Нехорошо это.

Громадина-почтальон не ответил, поправил на плече

сумку и, сгорбившись, зашагал прочь. Ему хотелось многое сказать Мухаббат. Зачем пьёт! Поминки по собственной руке справляет, по искалеченной жизни… Потому что бродит с проклятой сумкой по кишлаку вестником несчастья!

Мухаббат смущённо потопталась на месте, спрятала письмо на груди, вернулась в дом. Мать уже поднялась и хлопотала возле самовара. Увидев дочь, спросила:

— Я слышала голос Ильяса-почтальона. Письмо, что ли, принёс?

— Принёс.

— От Рустама? — и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Ох, доченька, радость-то какая!..

И осеклась, Ядовитые речи Максума сделали своё дело. Тётушка Санобар не то что бы разочаровалась в учителе, нет! Но она охладела к нему. Не принесёт он счастья Мухаббат, разобьёт её сердце. Девушке замуж пора. Пересидится в невестах, а вернётся Рустам (да и вернётся ли?) и глядеть на неё не захочет. Мужчины — такой народ! Им красоту подавай, розы на щёчках.

Помолчав, спросила:

— Что пишет?

— На фронт уехал.

— Вот видишь!..

— Это вас удивляет, аяджан?

— Просто я хотела сказать, что на фронте…

— Знаю, знаю! — перебила её Мухаббат. — На фронте убивают, отрывают руки, ноги… Эго вы хотели сказать? А здесь, рядышком, роскошный жених ковыляет, да? Всё знаю. Только не надейтесь. Лучше убейте!.. — Мухаббат не могла говорить, отвернулась от матери, скрывая хлынувшие слёзы.

Тётушка Санобар подошла к дочери, обняла за плечи, всхлипнула.

— Я ведь добра желаю. Одинокие мы с тобой. А ну как с Рустамом случится что!

Мухаббат тряхнула плечами — оставьте меня в покое! Мать утёрла глаза копчиком головного платка, вновь занялась самоваром. Больше они не сказали друг другу пи слова. Мухаббат через силу выпила пиалу чаю с кусочком лепёшки. В голове тревожно звенела одна-единственная мысль: «Где ты, Рустамджан?.. Где ты!..»

ПЕРВЫЙ БОЙ, СТРАШНЫЙ БОЙ

Эшелон прибыл в Грозный. Город походил на осаждённую крепость — всюду окопы, цепочки «ежей», сваренных из рельсов, на перекрёстках улиц притаились дзоты, в некоторых траншеях маслянисто поблёскивала радужная нефть. Рустам удивился: нефть-то зачем? Фазыл объяснил.

— Фашистов жарить. Нефть не во всех траншеях. Видишь? Поясами сделано. Если прорвутся немцы — тут им и крышка.

— Хитро.

— А ты как думал?

В городе ещё не улеглось лихорадочное возбуждение после недавней бомбёжки, о которой рассказывали самые фантастические истории. Будто, после того, как «юнкерсы» разбомбили нефтеперегонный завод и взорвались громадные баки с горючим, — в Хасавюрте (километров девяносто от Грозного) шёл чёрный дождь! От жуткой жары плавились, как свечки, металлические трамвайные столбы. Какую-то старуху взрывом огромной бомбы забросило на крышу трёхэтажного дома. Старуха совершенно целенькая, только умом тронулась — хлебные карточки потеряла.

Города толком так и не дали посмотреть, погнали эшелон дальше, по кизлярской ветке. И тогда только солдаты поняли: на Северном Кавказе им не воевать, жмёт эшелон на северо-восток, к Волге матушке, выстукивают колёса мерно, настойчиво: «Сталинград… Сталинград!..»

Похолодало изрядно. Загудели в теплушках чугунные печурки. Окрест степь в жухлых травах, изредка промелькнут хилые лесочки — и сгинут, селения в десяток дворов, будка железнодорожного обходчика…