Роман и повести - [27]

— Кто звал меня? — спросил я на ходу, пока мы еще не добрались до кладбища.

Старый плановик промолчал. Видно, не расслышал…

Отец лежал на мокрой тропинке, без шапки, в расстегнутой телогрейке, откинув правую руку. Почему руку, когда кровь заливала его живот, — я ничего не понимал в эту минуту.

— Ты? Вот… — сказал он, глядя на меня неестественно большими глазами, и повторил: — Вот… И тебе крещение. А мальчишку жалко… Не удалось… Вот какая штука. Страшно… Только головка… В шапке… Без тела… и рот раскрыт. Прямое попадание… Ты что?.. Не волнуйся! Я буду жить. Буду! Только пить мне не давайте. Нельзя!.. — и застонал, сжимая губы.

Рядом со мной стоял командир батальона.

— Что делать? А? — Я схватил его за рукав.

— Ничего, дружок, все будет хорошо. Сейчас принесут носилки и узнаем насчет медсанбата. Если далеко, возьмем у артиллеристов машину. Ты поедешь с отцом.

— А как же там? — Я показал в сторону боя.

— Что значит — там! — вспылил комбат. — Сказал, с отцом поедешь! Понятно, с отцом! И точка.

— Да я не про то…

— А я про что! — резко сказал комбат. И потом уже мягче: — Немцев отбили. До утра, по крайней мере. Обидно, — вдруг добавил он. — Когда туда бежал, ничего, а тут накрыло…

Мы долго плутали в санитарной машине по окрестным дорогам, но медсанбата так и не нашли. Повязка, сделанная отцу у кладбища, окончательно промокла, и мне было больно смотреть на него. Отец дышал тяжело, с хрипом и свистом, и от этого становилось совсем не по себе.

— Ты не думай… Я правду тебе говорю… — бормотал он. — Понимаешь, сущую правду… Я буду жить… Буду… А ты мать береги!.. Очень прошу… Ведь я, ты знаешь, виноват перед ней… А ты… Ты молодец… Мальчишку жалко… Мерзавцы… Изверги… По мальчишке из танка… Какая штука…

— Надо что-то делать! Так же нельзя! — Я подбежал к кабине шофера, когда машина забуксовала на развилке проселочных дорог. — Надо врача найти!

Шофер вылез из кабины, глянул в кузов на отца:

— Может, в Москву махнем? Верней будет…

Вскоре мы выбрались на Ленинградское шоссе. Теперь — скорей, скорей! Только бы скорей добраться до города!

Отца похоронили лишь на пятые сутки. Мог ли я думать, что похоронить человека так трудно? Вдвоем с сослуживцем отца, которого я чудом встретил на улице, мы четыре дня ездили по кладбищам. Четыре дня нас водили за нос и надували, прежде чем мы поняли: ни здравый смысл, ни деньги не спасут положения. Три буханки хлеба, две поллитровки, месячная продовольственная карточка — и все было завершено.

Мы похоронили отца на Немецком кладбище. На Немецком, среди сотен похороненных там людей с немецкими фамилиями, лежал теперь человек с фамилией русской, погибший от осколка немецкой мины. Правда, у этого кладбища есть и другое, не немецкое название: Введенские горы…

Прошло несколько дней. Я окончательно понял: все надежды мои на возвращение в армию рухнули. Наших я не нашел, хотя искал двое суток. В военкомате меня и слушать не хотели. На сборном пункте, откуда уходил наш особый батальон, сказали малоутешительное: батальон здорово потрепан, а оставшиеся бойцы влились в действующую армию. Если бы я не забыл свою винтовку там… Да, тогда все было бы иначе.

Я вернулся в типографию. Вернулся, чтобы не болтаться без дела. Сидеть на шее матери я не мог.

Мать, хотя и не работала, сдавала кровь на донорском пункте и получала за это особую карточку и дополнительный паек.

По ночам мы опять дежурили на крыше. Немецкие самолеты по-прежнему ночами рвались к Москве. Они шли на город большими массированными группами по сто, двести, а иногда и триста машин. Их били возле Москвы или, как говорилось в сводках, на ближних подступах к Москве, били и в московском небе. Били, сбивали, отгоняли. Недобитые «юнкерсы» и «хейнкели» сбрасывали бомбы на окраинах города и в дачном Подмосковье. В том самом Подмосковье, где журчали тихие речки, шелестели листвой леса, где каждый год отдыхали люди. За несколько месяцев войны бомбы перепахали эту землю.

В нашей типографии печатались необычные газеты и листовки для оккупированной территории: смоленская — «Рабочий путь», брянская — «Брянский рабочий», калужская, районные газеты. На каждой из них рядом со словами: «Смерть немецким оккупантам!» стоял гриф: «Прочти и передай товарищу».

Удивительное чувство испытывали мы, когда на ротационных машинах печатались эти газеты! Вовсе не такое, когда печатались давно знакомые московские газеты. Это было одно. А тут каждый номер газеты, каждая листовка были особо значимы. Прямо из типографии пачки необычных газет и листовок увозили на аэродромы люди в военной форме, чтобы через несколько часов сбросить их туда, где хозяйничают немцы. Они попадут и к фашистам, но попадут и к нашим людям, неся им русское слово, надежду и веру в то, что их помнят.

Для немцев мы печатали особые листовки. Я не был силен в немецком языке, как и большинство печатников. Но слово «пропуск», напечатанное на листовках не только по-немецки, а и по-русски, казалось нам почти магическим. Вот попадает такая листовка в руки к немцу, и он сразу же пойдет сдаваться в плен. Ну, а раз листовки печатаются такими огромными тиражами — значит, и война скоро кончится. Я ловил себя на мысли, что начинаю думать о конце войны.