Роман-царевич - [77]

— Вы их чистили, да?.. Твой заряжен был… Пусти меня. Он жив? Жив?

Флорентий протянул руку, отстраняя:

— Жив. Молчи.

Но она наклонилась к дивану, к смуглому лицу с открытыми глазами. Голубоватая тень всплывала, просачивалась сквозь смуглость. Все резче делались угольные полосы бровей. Кипела розовая пена на скривленных губах, кипела и опадала с каждым вздохом.

— Где рана? Вот здесь? Ты положил полотенце, Флорентий? Крови нет почти… Только на рубашке немного. Постой…

Глаза под изогнутыми бровями медленно-медленно повернулись. Между стонущими хрипами прорывались теперь слова:

— Да что… же вы? Ра… нен. Докто… ра. Ра… докто… Ты, Фло… Черт зна… ет. Черт…

Полухрип, полукрик — в нем потерялись слова. Крупная, волнистая дрожь стала бегать по телу. Взор погас, но не совсем.

— Флорентий!

Схватила его за плечи, наклонилась, посмотрела близко-близко в голубые, темно-посиневшие глаза. И тихо-тихо сказала, точно не ему сказала — себе:

— Я с тобой. Я с тобой.

Никто не слышал ни скрипа ворот и полозьев, ни стука, ни шагов. Но едва отворилась дверь, едва блеснули пуговицы мундиров, загорелся блик на ружье первого стражника — Литта уже поняла, кто это, зачем. Все ясно; все просто; простая, холодно-льдистая ясность и в ней.

— Господа, несчастие. Роман Иванович ранен. Взгляните!

Она взяла ближайшего за рукав, потащила к дивану. Это был исправник, барон Курц. От неожиданности он выкатил глаза и упирался.

— Они смотрели револьверы. Роковая неосторожность. У Флорентия случайно был заряжен. Да взгляните же!

— Сударыня… Графиня… Pardon! В чем дело? — упирался Курц. — Мы при исполнении своих обязанностей… Конечно, такое несчастие… Но позвольте! Это как же?.. Сейчас произошло? При вас?

Литта взглянула на свои мокрые туфли.

— Нет. Не при мне. Я только что ушла, мы сидели вечер вместе, говорили… Начали они чистить их при мне. Едва я успела уйти в дом, раздеться, вдруг… Прибежала в одном платье… Ах, да это все потом! Нельзя медлить. Рана тяжелая, но он сейчас был в сознании, требовал доктора… Надо везти его в город, в больницу, — так скорее, понимаете? У вас лошади, я поеду сама с ним. Ни минуты нельзя медлить. Несите его!

Исправник, да и другие, совсем растерялись. Она так властно требовала; раненый хрипел.

— Но, сударыня, я по долгу службы…

— Вы ответите! — сверкнула Литта глазами. — Сейчас же велите нести больного, давайте мне провожатых. А там делайте, что хотите.

О Флорентии все как-то забыли. Он сидел на полу, около дивана, прислонившись головой к ногам Романа Ивановича. Точно не слышал, ничего не видел, точно все это его не касалось.

Звенели, шептались, толпились, совещались. Курц струсил окончательно.

— Я не имею права, графи… сударыня. Но беру на свою ответственность… Эй, вы, там! — обернулся он.

Вдруг прибавил, путаясь, сомневаясь:

— Конечно, минуты дороги… Но… если послать за доктором? А пока — первую бы помощь…

— Подымайте! Осторожнее! Вот так! — распоряжалась Литта.

Схватила шапку Флорентия, короткую шубу его накинула на себя.

— Да ну же, скорее! Сюда!

Подняли. Раненый застонал глухо, словно из подземелья, задрожал сильнее, опять забормотал полувнятно:

— Черт знает… Черт… Черт…

— Флорентия Власыча я принужден буду, по всей вероятности… задержать, препроводить… — лепетал Курц, идя за Литтой к двери.

Она даже не обернулась.

— Ваше дело. Посмотрите на него: хоть воды бы дали.

— Ах, разве я не понимаю? Этакое несчастие. Лучшие друзья — и вдруг такое несчастие.

Фонари замелькали на дворе. Тягучий скрип сапог по морозному снегу, лошадиное отфыркиванье…

— Легче, легче!

Стоны едва слышны. Он укрыт шубой. Литта рядом. Кто-то с другой стороны лепится, избочается сесть, поддерживает раненого. Скрипнули, точно крикнули, полозья…

Флорентий все так же сидел на полу, прислонившись головой к опустевшему дивану.

— Позвольте, господа. Флорентий Власыч!.. Эй, да кто там? подай воды, живо! Флорентий Власыч!..

Глава тридцать восьмая НАЧАЛО НОВОГО

В свете еще зимнего парижского дня, за столом, заваленным какими-то чертежами и картами, сидит длинный Юс и работает. Напевает вполголоса веселую песенку.

Робко позвонили. Никого, кроме Юса, в квартире Михаила. Надо идти отворять.

— Пардон. Ложеман мосье Ивакоф? Леттр…

— Да вы русский? Чего надо? Это вы третий день к нашей консьержке ходите? Дома нет.

Гость, молодой и румяный, совсем смешался. Глядел в ужасе на сутуловатого, длиннорукого, с бритыми щеками юношу, такого неприветливого, — и растерянно улыбался.

— У меня к мосье Ивакову… то есть да, письмо. Я бы подождал, если дома опять нет.

— Давайте письмо и уходите.

Гость, однако, ожесточился.

— Нет-с, извините-с, я письма не дам. Вы не Иваков, так я не могу. Мне Юлитта Николаевна велела…

— Юлитта Николаевна? Да вы от нее, что ли? От нее письмо?

Гостю показалось, что он проговорился, что не надо было называть имени. Хотел уйти, отступил, но длинный Юс схватил его за рукав.

— Идите, что ли. Чего боитесь-то? Сами хотели ждать.

Гость торопливо сдернул теплое пальто, снял калоши.

— Я ничего не боюсь. Это квартира Ивакова, я ему и передам письмо.

— Иваков мой друг, мы вместе живем. Сейчас его дома нет. Ежели вы от Юлитты Николаевны, так ждите.