Роман-царевич - [60]

И вдруг Михаил остановился.

«Господи! Да во что верит он, этот Сменцев, сам? Да верит ли он во что-нибудь?»

Произнес это вслух, от неожиданности, и стоял, не двигаясь. Набережная была пустынна. Серела матовая Сена. Огни мерцали розовыми гирляндами на противоположном берегу, огни плыли кучкой по воде — пароход спешил к нижней пристани. Тяжелая башня пялила за полосой воды свои широкие железные ноги.

Опомнился, пошел. Какое удивление! Как раньше не приходил в голову этот простой вопрос? Простой — и страшный.

Сменцева дома не было. Почему-то не ожидал этого Михаил. Рассердился. Но и к себе не пошел. Хотелось быть одному. Так легко это в Париже. Поплелся туда, где больше огней, больше чужих людей, чужого шума, чужого говора. Даже весело стало от чуждости, даже понравилась какая-то милая девочка, которую он угощал cassis [21], потом ликерами, болтал с ней и глядел, как она танцует. Звала его к себе, но не обиделась, когда он в конце концов не пошел. Такой ласковый он и amusant avec èa [22].

Не знал, приехав домой, который час. Четвертый или третий, наверное.

А Наташа еще не легла.

— Михаил, это ты? Вот досада!

— Что такое?

— Подумай, Роман Иванович целый вечер тебя дожидался, минут двадцать как ушел. Он в субботу должен был ехать, но получил письмо от Сергея и завтра утром едет к нему в Киль. Показывал письмо, — действительно, иначе не увидятся. Оттуда Роман Иванович прямо в Россию, а Сергей еще к нам, на юг. Да что с тобой?

— Ничего. Значит, уезжает?

— Очень хотел с тобой проститься. Но дела, говорит, в сущности покончены, а когда опять надо будет — увидимся. У меня такое впечатление, Михаил…

— К черту твое впечатление! — закричал он неожиданно и хватил даже рукой по столу. — И какие там дела покончены? Ничего не кончено.

Наташа остолбенела. Давно не видала брата в таком состоянии.

— Михаил! Ты нездоров? Что-нибудь случилось?

— Нет, прости, — опомнился он. — Изнервничался. Мне нужно было с ним… Наташа, погоди, скажи: а он, по-твоему, верит?

— Кто? Сменцев? Во что? Очень в дело верит. Это же видно. И в себе уверен.

— Да плевать я хочу, уверен он в себе или нет! — опять заорал Михаил. — Ты мне скажи, в Бога-то, в Бога-то верит он? Как мы об этом не подумали!

В изумлении посмотрела на него Наташа. И растерялась. Прошептала:

— Не знаю…

— Вот то-то, что и я не знаю, — вдруг успокоившись, произнес Михаил. — Ты понимаешь ли? Не знаю, а не знать этого нельзя. Понимаешь?

— Флорентий… — начала было Наташа.

— Не о нем речь.

Задумался. Потом прибавил, тихо:

— Да… В себя верит, в дело верит, в себя, в себя… Ну, Роман Иванович, а если этого недостаточно? И не разные ли у нас с вами веры?

Наташа в ужасе слушала его. Заметив расстроенное лицо, Михаил улыбнулся.

— Ничего, не бойся, ничего не случилось. А если и случилось — не плохое. Подожди, сестренка, мы еще повоюем. Дело в деле и в том, чтобы к делу с открытой душой и с открытыми глазами подходить.

Наташа вдруг поняла все. Еще не умом, но сердцем, несознанно-живой любовью.

— Михаил, мне страшно. Флорентий там, с ним, и я не знаю, Михаил…

Он подошел, нежно поцеловал черную ее головку.

— Будем верить, родная, в тех, кого любим, в то, что любим. И будем бодры и смелы, да? Хорошо?

Глава тридцатая ПЕРЕД СВАДЬБОЙ

Рождество в Петербурге нынче славное. Мягкое, белое; дни чуть заметно удлинялись, и сумерки были ласковее, задумчивее.

Литта давно не видела снега, радовалась ему. Жаль, что в городе тотчас же он по улицам рыжеет и лоснится. Как хороши теперь, должно быть, поля около опустевшей Стройки, чистые-чистые, сверкающие.

Но мечтать некогда Литте. Надеялась, что отдохнет в отсутствие Романа Ивановича, и не вышло: беспокойство какое-то нарастало в душе, хуже чем при нем. Подумала-подумала — и написала Флорентию, в Пчелиное. Коротенькое письмо, а когда он откликнулся — написала опять, длиннее. Хотелось все рассказать ему, но не посмела: привычно не доверяла она почте. Объявить просто, что выходит замуж за Романа — какой смысл? Как он поймет? И она писала отвлеченно, о тоске, беспокойстве своем и надежде, что все скоро уладится, — «придумано уже».

Собрания у графини шли чередом и делались бурными. Литта, занятая своим, рассеянно следила за ними, но все же понимала, что происходит внутренняя борьба, что преосвященный Евтихий со своими сторонниками подводит мину под Федьку с его последователями; борьба пока неровная, так как Федька в силе «наверху». Княгиня Александра волей-неволей на Федькиной стороне, но уже давала понять старой графине, что такое положение долго не удержится; она сама при первом случае будет за то, чтобы стащить Федьку с неподобающего места. Слишком уж он обнаглел. Телохранителей своих распустил окончательно. Графине было противно, что они снимали в швейцарской глубокие калоши и вламывались в ее салон босопятые.

— Я понимаю святость, святая простота, Tout èa enfin [23],— говорила она, нюхая свои sels [24],— но почему же непременно эти голые ножные пальцы? Почему? Какая настоятельная надобность?

Федька сам не очень любил салон старухи; предпочитал общество молоденьких барышень, курсисток, гимназисток, когда уж спускался с верхов.