Ром - [24]

Ведь — и об этом в камере наверняка вспоминал Жан Гальмо — «преступник заставляет цивилизованное общество держать форму», гласит старая поговорка судейских крючкотворов.

IX. ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРЯВШИЙ СЕРДЦЕ

По приказу министра юстиции от 8 июля 1901 года прокурор республики Бюло распространяет циркулярное письмо, где говорится, что «касательно исправительной системы, любой член общества, имеющий жилье и постоянную профессию, может быть заключен под стражу на основе постановления о задержании лишь в исключительных случаях. Касательно уголовных дел, даже если лишение свободы необходимо — было бы ошибкой полагать, что оно обязательно во всех случаях. Постановление о заключении в тюрьму должно выноситься только в случае крайней необходимости…». 13 января 1920 года появляется новый циркуляр, предписывающий со всей строгостью соблюдать тот, прежний, и 15 марта 1922 года мсье Шердлин, прокурор республики, проявит усердие, прибавив от себя, что «временное оставление на свободе должно быть правилом, а предварительное заключение — исключением». Надо ли напоминать недавние заявления мсье Рауля Пере, министра юстиции?

И при всем при том 1 апреля 1921 года Жан Гальмо, депутат от Гвианы, был в самой глубокой тайне помещен в тюрьму Санте, в камеру, достойную самых варварских стран. У него отобрали все — подтяжки, галстук, пристежной воротничок, даже карандаши: не оставили ничего, кроме бритвы…

И вот он один на один с бритвой.

Жан Гальмо знает, кому всем этим обязан, и потому в нем просыпается былое чувство юмора.

Во время отступления из России Стендаль велел каждое утро растапливать кусок льда и методично, с величайшей аккуратностью брился. Это было лучше, чем впадать в панику и сохнуть от безнадежности. И вот тюремный дозор, каждые два часа заглядывающий сквозь зарешеченное окошко в камеру Жана Гальмо, с удивлением наблюдал, как тот педантично брился, одаривая дозорных долгими насмешливыми взглядами…

Наконец-то он чувствует себя свободным.

Запертый в застенке площадью три метра на два, с парашной дырой в углу, в которой копошатся громадные изголодавшиеся крысы, больной, дрожа от лихорадки, промерзший, один, совсем один, он наконец свободен.

Бритва… ему смешно все это, и он смеется. Совсем один.

Ему не впервой отвечать смехом свободного человека на мелкие засады, расставленные врагами…

Теперь он вспоминает: вот уже три дня шесть пышноусых шпиков вертелись вокруг его жилища, расспрашивали о чем-то консьержек, соседей, все намекая и намекая на близкий арест; а вдруг он возьмет да сбежит, лучшего доказательства его вины и не сыщешь!

Сколько всего произошло за три-четыре дня перед первым апреля! Предательство за предательством: были и совсем уж неподражаемые, например поступок старого друга, с которым знакомы были пятнадцать лет, бездарного поэта, которому Гальмо покровительствовал и кормил его, а тот, даже не дождавшись ареста, побежал к врагам депутата от Гвианы выклянчивать денежки… Теперь он пополнит армию вымогателей, но нарвется на дотошных представителей прессы, которые разоблачат его. Что же, что же он сделал не так?..

Но Гальмо не хочет вспоминать ни о нем, ни о журналистах, знаменитых и никому не известных, приходивших предложить ему тысячи разных сделок за вознаграждение, сумма которого варьировалась от 300 000 франков до сотни грошей…

Нет, мысли Жана Гальмо от этого очень далеко. Теперь он свободен. Он с беспокойством вспоминает какие-то мелкие подробности. Та консьержка из соседнего дома, за два дня до ареста она передала ему такое жалостное письмо, а он, прежде чем последовать за этими господами из полиции, сунул ей триста франков… Только бы не пронюхали об этом его враги: еще подадут иск по обвинению в расточительстве…

А еще этот Жорж-Анкетиль, представившийся как большинство его коллег и явившийся сказать ему совершенно нежданно: «Наверняка ведь есть у вас документы, дайте же их мне. Я выпускаю газету, у меня есть деньги: я по ним вмажу…» Бедняга, а он-то, скорей всего, поблагороднее других, хоть и с дурной репутацией…

А те, кто не оставил его, кто не побоялся писать ему дружески и доверительно: бывший губернатор Гвианы, несколько иностранных финансистов, два-три литератора и великое множество гвианцев: «Я выражаю мнение комитета в Марони, в который вступил, чтобы крикнуть вам: Sursum corda.[11]Из тех испытаний, что так подло навесили на вас, взойдет сияние еще большей славы, чем та, что мы признали за вами в 1919 году». (Датировано 2 апреля 1921.) «А я-то, приехав из Гвианы, все колебался, можно ли прийти навестить вас, в таком зените славы вы тогда были. Но сейчас, сейчас, когда на вас напали, ошельмовав продуманной политической и коммерческой кампанией травли, я не могу остаться равнодушным. (Датировано 6 апреля 1921.) «Если вы верите, что даже скромная поддержка старого гвианца, который, как и вы, знает джунгли и кое-что повидал в жизни, принесет вам пользу, не сомневайтесь во мне. Я буду счастлив оказать вам ее». (Датировано 6 апреля 1921.) Они пишут ему так же, как говорят, с простоватой выспренностью, которая так волнует…

По-хорошему, ему надлежало бы предоставить чем писать, допустить к нему друзей, его адвоката… Как он силен, как крепок, этот больной человек, который не может стоять на ногах, у которого так лихорадочно блестят глаза. Ему все лишения нипочем: он ждет судей своих.