Ролан Барт о Ролане Барте - [33]
Нормальный глаз лишь тогда не нуждается в аккомодации, когда глядит в бесконечную даль. Точно так же если бы я мог читать текст в бесконечной перспективе, то мне бы не требовалось ничего в себе кривить. Теоретически это и происходит с так называемым авангардистским текстом (не пытайтесь аккомодировать зрение — ничего не разглядите).
Нумен
Особая любовь к словам Бодлера (неоднократно цитированным, в частности применительно к кетчу): «правдивость патетического жеста в величественные моменты жизни». Такую преувеличенную позу он назвал нуменом (это жест, которым боги безмолвно решают судьбу человека). Нужен — это зафиксированная, увековеченная, пойманная в ловушку истерия — ее наконец-то удалось удержать, сковать неподвижностью и долгим взглядом. Отсюда мой интерес к таким позам (при условии что они заключены в рамку), к живописи на возвышенные сюжеты, к патетическим картинам, где герои воздевают взор к небесам, и т. д.
Переход вещей в дискурс
В отличие от «концепта» и «понятия», представляющих собой чистые идеи, интеллектуальный объект создается как бы при нажиме на означающее: стоит мне принять всерьез некоторую форму (этимологию, производное слово, метафору), как у меня самого образуется некое мыслеслово, которое начинает перемещаться вдоль моей речи, словно кольцо при игре в веревочку. Такое слово-вещь одновременно и нагружено (желанно) и поверхностно (им пользуешься, не углубляясь в него); его существование ритуально; можно сказать, что в какой-то момент я нарек его именем моего знака. Ему думалось, что ради заботы о читателе в эссеистическом дискурсе должна время от времени встречаться чувственная вещь (так, в «Вертере» вдруг появляется то жаренный в масле горох, то очищаемый от кожуры и разделяемый на дольки апельсин). Двойная выгода: пышное проявление материальности вещей и внезапное искривление, отклонение от течения интеллектуальной молви. Пример нашелся у Мишле: какая связь между анатомическим дискурсом и цветком камелии? — Мишле пишет: «Мозг ребенка — словно молочно-белый цветок камелии». Отсюда, должно быть, и его привычка при письме отвлекаться на перечисления разнородных вещей. Это ведь именно сладострастие заставляет его вводить в анализ социо-логики (1962) обонятельную грезу, соединяющую запахи «дикой черешни, корицы, ванили, а также хереса, канадского чая, лаванды, банана»; или же после тяжеловесных семантических выкладок отыгрываться изображением тех «крылышек, хвостиков, гребешков, хохолков, волос, повязок, дымчатых струек, воздушных шариков, шлейфов, поясов и вуалей», из который Эрте>1 создает литеры своей азбуки (Ег, 1234, II); или же еще включать в статью для социологического журнала «парчовые штаны, брезентовые накидки, длинные ночные рубашки», в которые одеваются хиппи (1969). Быть может, достаточно ввести в критический дискурс какое-нибудь «синеватое колечко дыма», чтобы вы решились всего-навсего... переписать его? (Так в японских хайку линия письменных слов иногда вдруг распахивается, и вместо отброшенного слова непринужденно располагается просто рисунок горы Фудзи или какой-нибудь сардины.)
1.Эрте (Роман Тыртов, 1892—1990) — русский художник-эмигрант, известен, в частности, своими декоративными алфавитами.
Запахи
У Пруста проводниками воспоминания служат три чувства из пяти. Для меня же — если не считать голоса, который благодаря своей фактуре не столько звучен, сколько ароматен, — воспоминание, желание, смерть и невозвратимость связаны не с этим; мое тело не реагирует на рассказ о пирожном-мадденке, булыжной мостовой и бальбекских салфетках. То, чего не вернешь, возвращается ко мне через запах. Таков запах моего байоннского детства: словно замкнутый мир мандалы, вся Байонна сосредоточена в одном сложном запахе — запахе квартала «малая Байонна» (у слияния Нива и Адура): в нем и дратва, с которой работают сапожники, и темная бакалейная лавка, и вощеная мебельная рухлядь, и душные лестничные клетки, и черная — вплоть до повязки в волосах — одежда баскских старух, и испанское растительное масло, и сырость в лавках ремесленников и мелких торговцев (переплетчиков, жестянщиков), и бумажная пыль муниципальной библиотеки (где я изучал половую жизнь по Светонию и Марциалу), и клей в мастерской Босьера, где ремонтировали пианино, и какой-
то дух от какао, которое варили в городе, — все это такое плотное, историчное, провинциально-южное. (Пропись.) (Страстно припоминаю запахи — значит, старею.)
От письма к произведению
Ловушка самоуверенности: представлять дело так, будто он готов рассматривать то, что пишет, как свое «произведение», — подменяя случайность написанного трансцендентностью некоего единого, сакрального продукта. Уже и само слово «произведение» относится к воображаемому.
Противоречие — именно между письмом и произведением (а вот Текст — великодушное слово, оно не обращает внимания на эту разницу). Я все время, без конца и без предела, наслаждаюсь письмом как вечным производством, как безусловным рассеянием, как энергией соблазна, который уже не сдержать никакой самообороной брошенного мною на бумагу субъекта. Однако в нашем рыночном обществе требуется в итоге прийти к «произведению» — выстроить, то есть
