Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - [161]

Шесть часов похвалялся Ибрагим перед посланником Шепером. Пажи приносили угощения. Наряду с восточными лакомствами лилось вино, запрещенное для мусульман, но не для Ибрагима, для которого не существовало в этой земле никаких запретов.

– Все, что я делаю, считается сделанным наилучшим образом, похвалялся великий визирь. – Обычного конюха могу поставить пашой. Могу, если захочу, делить земли и королевства, и мой властелин не станет возражать. Если же он что-либо велит, а я не согласен с ним, то просто не стану выполнять его повеления. Ежели же я что-либо задумаю, а он будет несогласен, то свершится по моей, а не по его воле. Мир и война в моих руках. Победы османского оружия зависят только от меня. Это я победил венгров. Падишах не принимал участия в бою под Мохачем. Он только сел на коня и прискакал на помощь, когда я послал ему весть о победе. Все блага распределяю только я. Султан даже одевается не лучше меня, а только как я. Половина драгоценностей, которыми владеет падишах и его жена, бывшая рабыня Роксолана, подарены мной. Вот этот бриллиант был на тиаре римского папы. Я купил его за шестьдесят тысяч дукатов. А взгляните на этот рубин. Он был на пальце у французского короля, когда тот попал в плен к императору Карлу. Император не смог купить этот рубин, а я купил. И сам не трачу ни на что ни единой акча – все оплачивает за меня султан. Его земля, государственная казна, все от самого большого до самого малого доверено мне. Я распоряжаюсь всем как хочу. С султаном мы росли вместе с малолетства. Даже родились с ним в один и тот же день. Что такое властелин? Это словно бы кровожадный лев. Люди укрощают льва не только силой, но и мудростью, пищей, которую приносит ему смотритель, и криками. Смотритель носит с собой палку, чтобы пугать льва, но никто, кроме него, не может дать льву еду. Властитель – это лев, его смотрители – советники и министры, а палка – истина и правда, которыми нужно управлять властелином. Так и я укротил и подчинил своего повелителя, великого султана, палкой истины и правды.

Ибрагим принял от Шепера письма императора и Фердинанда. Письмо от Карла Пятого он поцеловал, прижал ко лбу, взглянул на императорскую печать на письме, хвастливо сказал:

– Мой властелин имеет две печати. Одну держит у себя, другую отдал мне. Он не хочет, чтобы между нами была хоть малейшая разница. Когда кроит одежду для себя, такую же шьют и для меня.

Луиджи Грити поддакивал Ибрагиму. Джелал-заде невозмутимо записывал, великий драгоман Юнус-бег переводил, пытаясь быть спокойным, хотя все в нем кипело от наглости этого грека. Куда смотрит их султан? В чьи руки отдал он империю? И как могут это терпеть истинные османцы?

И вновь, как это ни странно, все чаяния свои истинные османцы должны были возлагать на ту, которую еще вчера называли ведьмой и колдуньей и призывали на ее голову все несчастья. Ибо кто же, кроме Роксоланы, мог внести в уши султана правду про наглость великого визиря и кому бы еще мог поверить Сулейман так, как своей возлюбленной жене? Из двух самых дорогих людей должен был выбрать кого-то одного, а поскольку женщина всегда ближе сердцу мужчины, то никто не сомневался в победе султанши.

Гасан-ага, с которым Юнус-бег имел несколько тайных бесед, поспешил к султанше, передал ей все, что узнал о греке, смотрел на Роксолану преданно, восторженно, с нетерпением во взгляде.

– Хорошо, иди, – сказала спокойно.

– Ваше величество, а как же…

– Иди, – повторила она еще более спокойно и холодно.

Не вмешиваться! Стерпеть, не пытаться ускорять события, ждать и ждать, пока этот грек сам не попадет в ловушку, какие любит расставлять другим. Разве же она не пыталась открыть султану глаза на его любимца – и что получила за это? Ибрагим вместе с валиде создали ей невыносимую жизнь, а Сулейман и пальцем не шевельнул, чтобы ее защитить. Сказал тогда: «У меня нет времени подумать над этим». И она должна была вынести все, в то время как грек возвышался с каждым днем. Уже обращался к Сулейману: «брат», а за глаза называл: «Этот турок!»

Валиде называл «матушка» или «старушка мать», султанских сестер «сестрами». Хатиджа родила ему сына, и теперь только и речи было о том маленьком Мехмеде, словно бы это он должен был унаследовать престол. Роксолане принадлежали Сулеймановы ночи, изредка дни, но все это зависело от настроения и непостижимых капризов султана, чаще же от воли великого визиря, с которой вынуждена была мириться, убедившись в бесплодности сопротивления. Только ждать, надеясь на всемогущее время! Ясное дело, могла бы всякий раз нашептывать султану про великого визиря. Капля камень точит. Но уже не хотела быть каплей, считала это для себя унизительным, ждала, пока капли сольются в поток, в реку, в море и затопят грека навеки!

А султан, то ли уж так отдавшись душой своему любимцу, то ли, может, незаметно подталкивая его к неминуемой гибели, объявил внезапно великий поход против кызылбашей и возглавить этот поход поручил своему великому визирю. Он велел подчиняться фирманам сераскера так, как и его собственным, назвал Ибрагима «украшением державы и этого света, защитником царства и верховным сераскером». Ибрагим отправился в поход, стал издавать фирманы, подписываясь неслыханным титулом: «сераскер султан». Города отворяли перед ним врата, как перед настоящим султаном. Паши, беги, вожди племен выходили навстречу с богатыми дарами. Двор Ибрагима своей пышностью уже превзошел султанский. Встревожился даже Скендер-челебия, по обычаю сопровождавший Ибрагима, обеспечивавший его поход. Скендер-челебия стал высмеивать присвоенный себе великим визирем титул «сераскер султан», среди своих приближенных вел разговоры о том, что грек намеревается скинуть Сулеймана с престола и захватить власть в свои руки. Разговоры те дошли до Ибрагима, и впервые за многолетнее знакомство эти два сообщника тяжко поссорились, хотя хитрый грек обвинил Скендер-челебию не в распространении слухов, а в том, что тот стал одеваться богаче сераскера и содержал больше пажей.